Алекс Тарн - Боснийская спираль (Они всегда возвращаются)

Тем временем ханджары начали рассаживаться по машинам. Неужели уезжают? Ага, так тебе они все и уедут, лишь человек сорок в двух грузовиках и джипах выехали в сторону шоссе. Не иначе как тебя ловить, приятель, облаву организуют. Да облава-то — черт с ней! А вот «жаворонки»… Как теперь до них дотянешься? Ээ-э, брось ты, парень, — об этом теперь и думать забудь, понял? Вон, глянь-ка: смена караула. «Черные лебеди» сменили безалаберных ханджаров на всех постах и на вышках. А эти свое дело знают, сразу видно: не просто сидят, покуривают — замелькали, засуетились по долине блики полевых биноклей, вот и по берловой сосне скользнули разок-другой. Пора слезать, бижу. Сейчас уже всё против тебя, даже солнце.

И он спустился, вернулся к машине и сейчас сидел на мягком хвойном ковре, привалившись к колесу гольфа и невесело перебирая в голове возможные варианты. Возможные и невозможные. Собственно говоря, теперь оставалось только уходить, вернее, убегать, потому что если не поторопиться, то петля облавы непременно захлестнется у него на шее. Берл ненавидел проигрывать. Конечно, если бы сейчас рядом с ним был напарник — неважно кто, командир или подчиненный, то они уже давно сидели бы не здесь, на душистой сосновой хвое, а где-нибудь за кружкой пива в венском или мюнхенском аэропорту, поджидая рейс на Тель-Авив. Господи, да они вообще бы не приехали в этот лес, да что там в лес — не вернулись бы на рыночную площадь в Травнике. Поражение поражению рознь. Когда речь идет о жизни товарища, а не только о твоей, то можешь скатать свои дурацкие амбиции в маленький комочек и поскорее проглотить, чтобы никто, не дай Бог, не увидал.

Но сейчас-то он был один, наедине со своей собственной жизнью, а уж ею он привык распоряжаться единолично, вот так. Берл хлопнул ладонью по мягкой земле и сощурился, пристально глядя куда-то в глубь леса.

— Что, Яшка, не веришь? — сказал он вслух и презрительно сплюнул сквозь зубы, как плюют подростки. — Ну и не верь, твое дело.

Яшка приходил к нему нечасто, только по самым серьезным случаям. Видать, сейчас вырисовывался как раз такой, подходящий.

Он был старше Берла ровно на год и четыре дня, так что их дни рождения праздновали вместе. Даже берлов день рождения он себе присвоил, этот Яшка. Старший брат, ничего не поделаешь. Вечно он забирал себе все — такой характер: и игрушки, и всякие уличные находки, и дни рождения. Говорил, все это, мол, общее, ни твое, ни мое — наше. Ага, наше — держи карман шире, так или иначе, а всем этим «общим» распоряжался один только Яшка, а уж Берлу доставалось то, что зависело от яшкиной милости.

А он и не спорил — чего там, подумаешь… Не у всех был такой брат, а точнее — ни у кого такого брата не было. Чтобы старший и в то же время не настолько, не так, чтобы вместе играть неинтересно. Но главное даже не в этом. А главное в том, что такого смельчака во всем дворе не было и, наверное, во всем Тбилиси, да и во всем мире тоже. Яшка не боялся ничего. Ни драки, ни кладбища, ни высоты, даже колченогой старухи с соседней улицы, про которую все точно знали, что она ведьма. А Берл боялся. Собственно, Берл боялся всего вышеперечисленного без исключения и еще много чего. Но больше всего он боялся, что Яшка от него откажется. Скажет: «Зачем мне, такому смельчаку, такой трус в братья?» И откажется.

Как после этого жить? — Непонятно. А жить хотелось, и поэтому Берл, зажмурив глаза, изо всех сил старался соответствовать Яшке. Но Яшка-то чувствовал, что это не та храбрость, не та, красивая и упругая, как пружина, как фонтан, как лихая пиратка… Короче, не та храбрость, которая у Яшки, а вынужденная, вымученная, некрасивая замарашка с потными ладошками, которую и храбростью-то назвать трудно, настолько она похожа на трусость. И это его не устраивало, Яшку. Он с полным основанием хотел видеть в своем брате хотя и младшего, но достойного партнера, а потому непрерывно изобретал всевозможные страшные испытания, полагая, что только так и можно закалить некачественный берлов характер.

Это было в субботу, в день их совместного — общего — дня рождения. На двоих им исполнилось тринадцать, то есть Яшке — семь, ну а Берлу, как всегда, — сколько осталось. Мама возилась на кухне, непрерывно дергала их — «подай-принеси»; и они, чтобы не сбрендить, убежали от этого наказания во двор.

— Пойдем, — сказал Яшка. — Сейчас будешь учиться прыгать.

— Я умею прыгать, — сказал Берл, предчувствуя недоброе.

— Не трусь, — сказал Яшка и презрительно сплюнул сквозь зубы.