Марина Юденич - Ящик Пандоры

— Ванда Александровна, я профессионал…

— Я тоже. А Татьяна к тому же — моя почти что ученица, кстати. Так что считайте, что мы с вами работаем параллельно, и еще неизвестно, кто более эффективно. Ладно, не обижайтесь…

— Я не обижаюсь. Я боюсь. За вас боюсь, между прочим, Ванда Александровна!

— Откровенность за откровенность, Олег. Я тоже боюсь. Очень боюсь. Но запомните! Это я вам как профессионал профессионалу сообщаю, так сказать, в порядке обмена информацией: ничто так не притягивает палача, как страх жертвы. Поверьте, проверено многократно. Так что если я займу круговую оборону и выставлю батальон вооруженной до зубов охраны, это ее только подхлестнет и раззадорит. И поверьте мне — тоже проверено многократно! — она просочится сквозь оцепление и откроет надежно запертые двери.

— Так что же делать будем?

— Как что? Работать. Мы же с вами профессионалы, вот и давайте работать профессионально. Я бы даже сказала, высокопрофессионально. Договорились?

— Мне бы вашу выдержку, Ванда Александровна. Договорились. И все же будьте на связи.

— Обещаю. Вы — тоже.

Легко ей было бравировать перед неприметным внешне, но, судя по всему, действительно толковым сыщиком Олегом Морозовым, изображая из себя железную леди с ярко выраженным ироничным началом.

Но когда закончен был разговор и пусть не сам Олег Морозов, но хотя бы голос его растворился в тишине пустой квартиры, оставшейся в полном одиночестве Ванде сохранить этот образ, а точнее — себя в этом образе, оказалось куда сложнее. Что там такое самоуверенно несла она про ненадежность самых хитрых, крепко запертых к тому же замков? Ванда метнулась в коридор, пару раз дернула для полной уверенности и без того очевидно, что запертую изнутри дверь. Стремительной тенью пронеслась вдоль всех окон, незаметная снаружи, за легкой дымкой дневных портьер, зорко и настороженно осмотрела окрестности: тих и безмолвен был запорошенный снегом двор. Ничего не разглядела Ванда за торжественным белым кружевом кустарников в палисаднике под окнами и в крохотном скверике в центре двора, сейчас, в морозном убранстве, принявшем вдруг обличье занесенною пургой настоящего зимнего леса.

«Остановись! — сказала она себе. — И будь добра выполнять хотя бы собственные рекомендации, если никто ничего более существенного посоветовать тебе не способен! Не паникуй и не притягивай к себе беду своим бессознательным страхом. Не останавливайся на месте, парализованная ужасом, это недостойно тебя — ты владеешь приемами воздействия на сознание, причем даже на больное сознание малознакомых людей, так будь любезна, и немедленно, совладать с собственным! Кроме того, — Ванда взглянула на часы и поняла, что вожделенные девять утра наступили, — пора звонить профессору». Возможность и необходимость перейти от рассуждений к конкретным шагам возымела на нее самое эффективное действие: почти забыв о липком страхе, она схватилась за телефон и спешно набрала номер домашнего телефона профессора Максимова.

Трубку долго никто не снимал, а когда наконец в ней раздался слегка дребезжащий старческий и явно страшно недовольный спросонья голос профессора, Ванда возблагодарила судьбу, что дотерпела хотя бы до восьми, не решившись позвонить раньше.

— Григорий Иванович, миленький, я вас разбудила, простите ради Христа! — взмолилась Ванда, совершенно искренне сожалея и побаиваясь даже, что сонный профессор не захочет говорить сразу, а велит позвонить позднее, но, на ее счастье, Григорий Иванович Максимов был человеком незлобивым.

— Ванда? Девочка! Вот так сюрприз в восемь часов утра… Я теперь и правда грешен стал, сплю долго. Господи! — вдруг очнулся он ото сна. — Да у тебя случилось что-нибудь?

— Случилось! — вдруг откровенно, без обиняков призналась Ванда и совсем уж неожиданно для себя горько, навзрыд расплакалась.

Знаменитые венские балы в этом сезоне удались на славу. Об этом говорили все: избалованные представители венского высшего общества, которые, собственно, поочередно и давали эти блестящие балы, себе на радость и на зависть черни; иностранные аристократы, коим повезло оказаться в Вене как раз в разгар знаменитого сезона и быть зваными в тот или иной знаменитый дом; досужие журналисты, часами караулившие вместе с толпой зевак сиятельную вереницу экипажей, торжественно выплывающих из вечернего сумрака, подвозя к освещенным подъездам пассажиров, которые затем гордо шествовали в дом, ослепляя окружающих сиянием драгоценных убранств и оглушая громом прославленных фамилий. Потом, изрядно продрогшая, но довольная своей наблюдательностью газетная братия с восторгом живописала подробности роскошных экипажей и туалетов, подмечая при этом мельчайшие детали поведения венской аристократии: чью-то нескрываемую досаду, чей-то кокетливый взгляд, резкое движение или, напротив, слишком нежное пожатие тонкой руки в высокой перчатке. Они, эти ушлые газетчики, одним им известными способами разживались информацией и о том, что происходило в сверкающих тысячами огней залах, на узорном их паркете, в буфетных и кулуарах, — и наутро вся Вена с жадностью читала самые пикантные подробности отшумевшего бала, с тем чтобы немедленно забыть о них, дожидаясь следующего.