Марина Юденич - Ящик Пандоры

Поравнявшись с высокой темной аркой, ведущей в один из дворов, Лера, подавив внутренние колебания, свернула в нее и сразу же оказалась в пустынном пространстве, освещенном только тусклыми лампочками над темными провалами подъездов и редкими пока еще светящимися окнами чужих квартир. Лера торопливо огляделась вокруг и обнаружила в середине двора довольно обширный сквер, наверное, тенистый и ароматный летом, а сейчас совершенно темный, явно безлюдный и к тому же защищенный от посторонних взглядов плотным кольцом запорошенных снегом кустарников.

Это было спасением. Лера быстро пересекла отделявшую ее от скверика полоску дворовой мостовой и, высоко поднимая ноги в тонких сапожках, чтобы не увязнуть в глубоком снегу, забралась как можно дальше под защиту заиндевелых веток. Ощутив себя в полной безопасности, она аккуратно поддернула вверх полы своей роскошной шубы и довольно неуклюже еще, непривычно для собственного тела присела, стараясь не касаться высокого снежного наста.

В этот момент произошло то, что, в общем, предполагала и на что, собственно, рассчитывала во время своего героического марш-броска новоявленная миру женщина, но сейчас к подобному она была готова менее всего. Чья-то ласковая рука, словно выпроставшись откуда-то из густой заросли заснеженных веток, легко коснулась ее головы, трепетно провела по волосам, и мужской голос, исполненный тихой нежности, произнес, обращаясь именно к ней:

— Какая же ты прелесть, красная, то есть малиновая шапочка…

Застигнутая врасплох, Лера испугалась так, как не пугалась никогда в жизни, что было вполне объяснимо, ибо в таком положении ее никогда еще никто врасплох не заставал. И тут произошло нечто совершенно неожиданное: загнанные глубоко внутрь, искромсанные и практически уничтоженные останки Валерия Кузнецова ринулись на защиту собственной новой ипостаси. Голос все-таки подвел Леру, и неожиданный поклонник малинового берета услышал грубый мужской рык:

— А ну пошел отсюда, дядя!

В первые секунды невидимый преследователь, казалось, лишился дара речи, но когда он наконец разомкнул уста, выяснилось, что голос изменил и ему тоже, ибо вкрадчивую ласку сменил возмущенный злобный визг.

— Ах ты дрянь, мерзкий ублюдок! — завизжал нападавший.

«Я — женщина!» — хотела закричать ему в ответ Лера. Потому что ничего более обидного и несправедливого, и именно сегодня, услышать она не могла.

Но судьбе угодно было в тот момент шутить именно так, зло и крайне жестоко.

И самые обидные слова из всех, какие только могло бросить ей в лицо человечество, оказались для Леры Кузнецовой последними словами, которые она услышат в своей такой короткой и так тяжело обретенной новой жизни.

Безответственному повесе, который однажды обронил летучую фразу о том, что самыми изнурительными человеческими занятиями являются ожидание и погоня, очевидно, чаще приходилось догонять, нежели ждать, иначе он никогда не сделал бы такого легкомысленного заявления, возведенного расхожей молвой в ранг едва ли не афоризма или перла народной мудрости.

Те, кому доводилось часами и сутками, неделями, годами и десятилетиями напролет терпеливо ждать, отдавая себе отчет в том, что ничего более, кроме ожидания, им не дано и никакие самые отчаянные усилия и самые жестокие жертвы с их стороны не способны что-либо изменить в медленном, бесконечном течении времени, никогда не согласятся с этим легковесным утверждением.

Упоительно чувство погони, какой бы трудной и безнадежной ни казалась она порой, уже в силу одного того обстоятельства, что погоня — всегда движение, полет душевный или телесный, стремительное преследование ускользающей жертвы. Погоня — это всегда пульсирующая жизнь, нервный ток крови по артериям, бешеное напряжение всех мышц, их нервный перезвон, подобный звучанию натянутых до предела струн. Упоительно захватывающее чувство погони, пусть даже в конце ее ждет жестокое разочарование, кровавая схватка и гибель. Все равно погоня — это жизнь или последний всплеск ее, бешеный и кипучий.

Тот, кто сравнил погоню с ожиданием, не смог понять главной разницы двух этих человеческих состояний. Потому что в противовес погоне ожидание, даже самое счастливое и увенчавшееся в итоге своем некой великой радостью, это всегда медленное умирание, ибо в момент ожидания человеческое существо не подчинено обычному размеренному ходу времени. Напряженное сверх всякой меры, оно способно в эти тягостные минуты (а минуты ожидания всегда тягостны) переступить невидимый и обычно недоступный смертным барьер и вторгнуться в иное измерение. Там же своим постоянным завороженным, прикованным к ровному течению вечного потока вниманием, беспрестанным, доводящим до безумия счетом секунд и малых долей их простой человек способен нарушить собственное временное пространство. Тем самым он может либо сократить отмеренный ему Всевышним срок на этой земле, либо, напротив, непозволительно растянуть его, превратив свою жизнь в обременительное, тяжкое занятие. Разве не замечали вы, как стремительно старятся застывшие в ожидании женщины?