Марина Юденич - Ящик Пандоры

Впрочем, некоторые традиции клинка хранила неукоснительно, и в их числе обязательный ритуал прощальной беседы ее основателя и бессменного руководителя с каждым выписываемым пациентом.

Некогда юный бунтарь и сокрушитель устоев давно превратился в заслуженного, награжденного всем, чем можно, популярного более самых прославленных эстрадных див профессора. Он уже немного устал от славы и постоянного ажиотажа вокруг себя и своего детища, а более всего — от необходимости неизменно высоко держать однажды поднятую планку. К тому же теперь, когда рухнула ненавистная ему империя, ему приходилось лично решать массу вопросов, которые раньше решались сами собой, если удавалось добиться се, империи, капризного расположения и покровительства. Он добивался, ненавидя и борясь с ней, и все же сумел пробиться в блестящую когорту фаворитов, теснивших друг друга у подножия трона, но теперь это не имело ни малейшего значения. Теперь следовало все завоевывать и добывать сначала. Словом, он устал, однако выдрессированный недремлющим оком прессы был по-прежнему моложав, подтянут и демонически (что продолжало будоражить души уже нового поколения экзальтированных столичных журналисток) красив.

Разумеется, официоз нынешних прощальных бесед-напутствий ничем не напоминал те долгие задушевные разговоры, сопровождаемые неизменным чаем, а случалось, и рюмкой-другой коньяка (тогда профессор еще употреблял алкоголь, чего категорически не делал теперь), с первыми пациентами, бывшими в полном смысле этого слова творениями его тонких нервных рук. Тогда все операции делал он сам, позволяя лучшим своим последователям-единомышленникам лишь ассистировать, и, выпуская в свет очередное свое произведение, он и боялся, и тревожился, и переживал за него, посему говорили они долго и задушевно.

Теперь ситуация была совершенно иной, но отказаться от этого ритуала профессор почему-то не хотел. Возможно, это была последняя нить, связующая его с тем дерзновенным процессом, почти бесконечно торимым ныне в нескольких блестяще оборудованных операционных клиники, от которого он отстоял теперь достаточно далеко. А может, это было подсознательное, эгоистичное весьма, стремление навсегда соединить столь радикальный переворот в жизни лично с ним, с его именем в сознании каждого пациента, покидающего клинику, укрепляя таким образом эту мысль и в сознании общества в целом. Не исключено, впрочем, что ни о чем подобном профессор ни сознательно, ни подсознательно не помышлял, а поступал так в силу годами сложившейся привычки.

Сегодня ему предстояло напутствовать перед началом новой самостоятельной жизни Валерию Игоревну Кузнецову, бывшую еще недавно Валерием Игоревичем Кузнецовым, двадцатишестилетним программистом из Нижнего Новгорода, потратившим на решение своей врожденной проблемы, как следовало из документов, более трех лет. Эти годы вместили в себя прохождение многочисленных комиссий, сначала на областном, а позже на федеральном уровне, ожидание своей очереди в клинике и сам процесс преображения, состоящий из весьма длительного цикла сложных операций.

«Упорный. Вернее, упорная, — с некоторой долей уважения подумал профессор, пролистывая историю болезни и наталкиваясь на упоминания о серьезных осложнениях и связанных с ними дополнительных операциях, которые пришлось перенести Валерии Кузнецовой. — Ну, посмотрим, что они там наваяли».

Женщина вошла в его кабинет уверенно и несколько даже вызывающе. Этот стиль поведения был профессору хорошо знаком. Он являл собой не что иное, как защитную психологическую реакцию очень ранимого, душевно хрупкого человека. «Да, вы все про меня знаете, вы, можно сказать, сотворили меня собственными руками, и для вас я, конечно, не женщина. По мне все равно, и я держусь так, как теперь буду держаться всегда: уверенно, гордо, любуясь собой и заставляя любоваться других. То, что знаете вы, останется в этих стенах, а их я покину уже через несколько минут. Так что извольте принимать меня теперь такой, какая я есть!» — говорил этот наивный эпатаж, как правило, присущий тем, кто пережил превращение наиболее мучительно и тяжко.

— Здравствуй, Лера, — негромко обратился к ней профессор в своей несколько расслабленной и слегка небрежной манере, которая лучше любой другой расставляла все и всех по своим местам, но про себя отметил отличную работу своей команды и несомненную завершенность внутреннего перевоплощения. Перед ним предстала действительно женщина, фигуру которой отличала, возможно, некоторая угловатость, а черты лица были немного крупноваты, но при всем том это была именно женщина, и беглый взгляд на нее не оставлял того странного ощущения, которое возникает зачастую при виде трансвестита. Ощущение это с трудом поддается описанию, но, возникая, оно заставляет оборачиваться вслед тому, кто вызвал его, со смутным чувством какого-то необъяснимого обмана и желанием разглядеть вроде ничем не примечательный объект получше. Здесь это ощущение не возникало даже смутно, причем необходимо заметить, что профессор оценивал продукт своего детища крайне взыскательным профессиональным взглядом.