Марина Юденич - Ящик Пандоры

— Я помню, бабушка. Помню, но не понимаю. Ты хотела, чтобы я ответила, почему меня назвали Вандой?

— Именно!

— Но я не понимаю, какое это имеет отношение к злодействам маньяка?

— Наплевать! Наплевать на твое непонимание! Потом поймешь. Изволь выполнять что сказано, а понимать, разбираться, размазывать манную кашу по тарелке со своим неудавшимся мужем будешь потом, когда кровь человеческая перестанет литься. Опомнись, Ванда! Люди гибнут из-за косности твоего ума. Их кровь падет на твою душу! Это страшно, неужели ты не чувствуешь, как это страшно?!

— Страшно то, что ты говоришь, бабушка! В чем ты обвиняешь меня? Хорошо, я готова отбросить всякую логику и не пытаться сейчас понять, какова связь между нашим именем и этими смертями. Но я знаю только то, что меня назвали Вандой в честь тебя! Так что же дальше?!

— Думай! Меня же тоже почему-то назвали именно так! Думай, ищи!

— Да где же теперь это искать, Господи? Кто же помнит теперь, почему тебя назвали Вандой? Все давно уже в том, вашем мире. Ты ставишь передо мной неразрешимую задачу, бабушка, это бессовестно, в конце концов.

Последние слова Ванды потонули в отчаянном стуке тяжелой трости о паркет. Возмущению бабушки не было предела.

— Твой ум стал ленив, Ванда! Ты слишком много внимания уделяешь тому, чтобы сохранить молодость и изящество тела, а ум твой между тем заплыл толстым слоем жира. И ты не желаешь расстаться с ним. Еще бы, так спокойнее жить, не обременяя себя серьезными проблемами…

— Мне спокойнее жить? Побойся Бога, бабушка! Этот человек охотится за мной! С этим ты, надеюсь, не станешь спорить? О каком покое ты говоришь, когда я держу себя в узде из последних сил? Мне страшно, бабушка, я боюсь! Он мерещится мне в каждом закоулке. Ты же знаешь, как они бывают изобретательны, никакие меры безопасности, как правило, от маньяков не спасают. Тебе ли этого не знать, ты же столько лет изучала их и лечила! И я знаю, и от этого мне страшно, мне даже сейчас страшно, когда ты здесь, а когда я остаюсь одна… — Ванда неожиданно заплакала, горько и отчаянно, навзрыд, потому что те слова, которые она впервые произнесла вслух, были своего рода признанием, признанием самой себе в том, что дела ее обстоят именно так. И, признавшись в этом, Ванда по-настоящему испугалась.

Ей казалось, что она проплакала довольно долго, а быть может, это длилось всего несколько мгновений, но за все то время, пока Ванда громко, навзрыд всхлипывала и с шумом втягивала в себя воздух, бабушка не проронила ни слова. Когда же голос ее зазвучал снова, то Ванда от удивления даже перестала плакать, так спокоен и доброжелателен он был.

— Ну и слава Богу, — удовлетворенно и почти весело отозвалась на слезы внучки профессор Ванда Болеславовна Василевская. — Страх — сильнейший стимулятор всех процессов в организме, в том числе и мыслительных. Боишься? Значит, наконец начнешь соображать на полную мощность. Думай! Вспоминай! И не спеши хоронить всех, кто мог бы тебе помочь. Не все еще перебрались к нам поближе. Прощай! Больше я ничем не смогу помочь тебе, но помни одно: ты знаешь ответ и он вооружит тебя против злодея.

В комнате по-прежнему было светло — горела лампа на тумбочке возле кровати; стрелки часов приближались к римской цифре «три»: визит бабушки длился чуть меньше часа. Ванда сидела на своей кровати, лицо ее было мокрым от слез, плечи и все тело слабо вздрагивали после судорожных рыданий. В комнате она была совершенно одна. И разумеется, ни о каком сне не могло быть и речи. Ванда вылезла из-под одеяла и, набросив на плечи шелковое кимоно, пошла бродить по большой пустой квартире. Разумеется, она никого не предполагала там обнаружить, и в том, что бабушка покинула се, по крайней мере в этот раз, окончательно, сомнений в ее душе не возникло ни малейших: бабушка всегда поступала так, как говорила, в этом Ванда за долгие годы их совместной жизни имела возможность убедиться не раз и не два. Однако, признавшись теперь себе и бабушке вслух в своих совершенно отчетливых и реальных страхах, она трусливо, презирая себя и с противной дрожью в руках при этом, проверила дверные замки и зажгла свет во всех комнатах, окончательно убеждаясь, что опасность, во всяком случае, в этих стенах и в эти минуты, ей не грозит.

«А если она действительно караулит меня на улице, то этот явный признак моей бессонницы, а значит, и страха — свет, вспыхнувший в ночи во всех окнах квартиры, приятно пощекочет ей нервы и придаст уверенности в себе», — машинально подумала Ванда, вдруг поймав себя на том, что впервые мысленно обозначила маньяка «она», тем самым как бы вынося собственный приговор Таньке.