— Понимаешь, — объясняю я Нике, лежа рядом с ней на диване, — Евдокия — индивидуальность. Я знаю многих умных кисок и ласковых кошечек, но ни одной другой кошки с настолько ярким характером, я не знаю. Понимаешь?
Ника, может быть понимает, а может быть, и нет. Ника не Евдокия, с ней никогда неизвестно, но она думает. Если Нике что—то не нравится, она поднимает бровь и молчит. Если ей что—то нравится, она улыбается и тоже молчит. Или просто молчит. С Никой легко, потому что с ней можно не говорить. С Евдокией тоже легко — с ней тоже можно не говорить. Я валяюсь на диване между Никой и Евдокией: Ника молчит, а Евдокия урчит негромко, время от времени прикусывая мою ногу, чтобы не расслаблялся. Ника опускает тонкую руку и гладит Евдокию по серой спинке.
— Осторожней, — предупреждаю я, — укусит.
Ника поднимает бровь и не отвечает. Они с Евдокией знакомы недавно, но, кажется, друг против друга не возражают. Евдокия урчит громче и придвигается к Нике. Я встаю с дивана и иду на кухню курить.
На кухне у меня хорошо: там полукруглый диван и над ним четыре фонарика золотят полумрак. Из форточки темный двор дышит летом. У меня сейчас самое лучшее время года — отпуск. Я курю и думаю о том, что от лета осталось совсем немного. А потом вспоминаю, что надо бы покормить кота.
— Кот! — кричу я изо всех сил, потому что мне лень вставать с дивана. — Кот! Чеши сюда!
Кот не идет. Раньше, в молодости, Евдокия прибегала не то что на звук моих шагов — на шевеление мыслей «надо бы покормить» у меня в голове. А теперь не прибегает уже. Старенькая.
Сейчас докурю, насыплю корма в красную миску и пойду добывать кота. Евдокия лентяйка, она может проваляться на диване сколько угодно, а потом все будут удивляться, отчего это животное такое худое. Животное на самом деле не худое, просто стройное, в глубокой старости все правильные коты худеют. Если провести рукой по Евдокининой спинке, можно сосчитать позвонки. В последнее время она себя еще и неважно чувствует, так что почти ничего не жрет, поэтому ее нужно взять под мягкое серое пузо и принести на кухню. Поставить мордой к миске и сообщить:
— Еда!
Евдокие без интереса понюхает корм и похрумкает им чуть—чуть. Лакнет воды, уйдет обратно на диван и будет там лежать, временами обмахиваясь хвостом. Откуда у нее при этом берутся силы ругаться, я не знаю.
Ника приходит на кухню и спрашивает: «Кот чеши сюда» — это мне?
— Если ты не возражаешь, то тебе, — отвечаю я и протягиваю к Нике руку. Она знает, что котом я называю Евдокию — понятия не имею, почему котом, а не кошкой, так получилось. У меня есть друзья, они своего тоже пушистого, тоже сибирского и тоже уже очень пожилого Сеню всю жизнь называют кошкой. «У меня кошка на коленях», «не забудь покормить кошку», «кошку никто не видел?» и все такое. А моя Евдокия — кот. «Кот пришел», «кот ушел», «кот, иди сюда», «кот, иди отсюда». Евдокия не возражает. По—моему, ей все равно.
— Кот иди ко мне, — велю я Нике, пытаясь притянуть ее поближе, но Ника смеется и выскальзывает. А я встаю, сыплю в красную миску корм и иду к Евдокии. Она лежит, заняв почти все освободившееся после меня и Ники место.
— Кот, — сообщаю я ей, — ты — избалованное хвостатое хамство. Евдокия молчит. Она какая—то грустная стала в последнее время, даже ругается реже. Сдает. Я беру ее под жемчужно—серое пузо и несу, направляясь на кухню. И тут она резко вырывается у меня из рук, спрыгивает на пол и без объявления войны обзывает меня козлом. Странно.
— Кот, — нед0умеваю я, — ты чего?
Евдокия, не вступая в разговоры, лезет под диван. Ругаться вот так с ходу, без самой маленькой, но все же причины — такого не бывает даже с ней. Беспокоюсь. Ложусь на пол, шарю под диваном, натыкаюсь на меховое рычащее тело и за переднюю лапу извлекаю его наружу. Игнорирую возражения, беру на руки. Глажу по спинке. Урчит. Провожу рукой по животу — дергается. Поднимаю повыше и обнаруживаю прямо посередине нежного пуза какой—то страшного вида пузырь, вздувшийся и текущий. Еще несколько часов назад его не было. На моей руке гной, а Евдокия при попытке получше рассмотреть, что это у нее там, орет «насилуют!» и вырывается когтями. Кошке восемнадцать лет. Кажется, мы допрыгались.
— Ника, — говорю я, пытаясь говорить спокойно, — Ника, ты извини, хорошая моя. Я знаю, что ночь и что у нас были другие планы. Но мы сейчас повезем этого крокодила в больницу, у нее — посмотри сама что.
Ника смотрит на Евдокию и выходит в коридор. Там она зашнуровывает кроссовки, подтягивает джинсы и проводит щеткой по волосам.
Читать дальше