Энтон Майрер - Однажды орел…

— Да, испытывал, — ответил Дэмон после секундного молчания.

— Так вот, я наслаждался такими моментами, они стимулировали мое кровообращение, ускоряли дыхание. Вся эта масса людей была как бы эхом моей воли. О, это великолепное ощущение! По моей команде звонко трубили горны, люди бросались в атаку, а я наблюдал через свой отличный немецкий бинокль, как эти маленькие фигурки по моему приказу бегут на противника. Когда кто-нибудь падал, я просто переводил бинокль на других. А потом, в решающий момент, после того как оборонительный рубеж противника прорван, а его пушки замолкают, в окружении телохранителей скакал туда и я, преследуя бегущего в панике врага. От раненых, стонущих и умирающих я просто отворачивался, не замечая их. Какое мне дело до них? Ведь я одержал победу, правильно? Я хотел победы, и я получал ее. Наступал в высшей мере опьяняющий момент — я входил в покоренный город, в захваченную цитадель противника.

Линь взял свое оружие — пистолет-пулемет «томпсона» — не каким-то почти презрительным автоматизмом вставил в него двадцатипатронный магазин. Затем он достал из кармана небольшую тряпку и начал обтирать ею пистолет, видимо, только для того, чтобы чем-то занять свои руки, ибо пистолет-пулемет был идеально чист.

— Подарок американского правительства, — сказал он. — При посредничестве ведомства добрых услуг Гоминдана. — Он криво улыбнулся. — Досадно будет, когда кончатся патроны к нему. Не было ни одной задержки, представляете? — Он взглянул через вход в пещеру на долину, на темный склон горы. — Но потом наступала зима, — продолжал он, — время холода и снега, время прекращения походов и боев. Я все чаще и чаще впадал в состояние апатии, неудовлетворенности, искал поводов для ссор с подчиненными и прислугой, ни за что ни про что кричал на них, наказывал, наказывал много и изощренно, как хан. Потом начал предаваться и другим порокам. У меня было так много времени для этого, так много средств, такая жажда…

Линь замолчал и вздохнул. Его медленный, глубокий вздох был намного красноречивее, чем последовавшие за ним слова.

— Я пристрастился к опиуму. — Пальцы Линя нервно двигались по ствольной коробке пистолета, голос понизился. — Вошел в этот погруженный в неизвестность меланхолический мир, в котором вы чувствуете себя богом всех богов, парите в радужных облаках… — Линь откашлялся и отложил пистолет в сторону. — Но потом облако рассеивается. Вы оказываетесь в каком-то потоке он несет вас все быстрее и быстрее, потом вы, застывший, всеми покинутый, проваливаетесь в мир ужасов, ударяетесь обо что-то и испытываете невыносимые муки. Шатаясь, вы поднимаетесь на ноги, хотите вернуться, но теперь вам уже не на что опереться и вы летите в бездну. Ужасающий полет. — Линь поджал губы. — За всякий порок приходится соответственно расплачиваться, а за увлечение опиумом — больше, чем за что-либо еще. Я похудел, стал вялым, апатичным, подавленным, а когда меня мучили ужасные боли и кошмары — грубым, жестоким, вспыльчивым. Так, пребывая во власти своих порочных желаний и побуждений, в переходах от состояния крайнего упадка сил, праздности и лености к состоянию неудержимого бешенства, я прожил довольно долго. Колесо совершило полный оборот. Теперь я сделался невольником, жертвой своих желаний, тем самым крестьянским парнем, которого доставили со связанными руками и ногами на верную смерть. Но до этого дело не дошло…

Потом со мной произошел странный случай, очень странный. Настолько странный, что до сегодняшнего дня я так и не пойму, почему же все произошло именно так, а не иначе. Однажды вечером я был в театре. Во время перерыва ко мне подошел слуга и сообщил, что моя мать умирает. Я покинул театр и поспешил к ней. Она болела уже давно, у нее был рак, но, когда я посмотрел на нее в тот памятный день, ее вид потряс меня. Прежде она была признанной красавицей, умницей, высококультурной женщиной, а теперь передо мной лежала изможденная мумия, кости, обтянутые бледной кожей. Я пытался утешить ее, начал рассказывать о разных мелочах, говорил, что она поправится, что мы вместе поедем путешествовать. Она остановила меня жестом. «О, сынок, — сказала она, — даже если бы моя жизнь зависела от того, чтобы поднять палец, я не подняла бы его». Эти слова потрясли меня. Мне казалось тогда, что это самое ужасное, что мог сказать человек человеку. И это говорила моя мать! Я умолял ее не говорить и не думать так, я даже заплакал. Но она снова посмотрела на меня с такой печальной улыбкой безгранично уставшего человека и с трудом произнесла: «Бу па, сяо Линь, бу па». Не бойся, маленький Линь, не бойся. Так она успокаивала меня, когда я был малышом…