Энтон Майрер - Однажды орел…

Вошел солдат и что-то быстро сказал Линю. Тот молча кивнул ему и повернулся к Дэмону.

— Теперь нам надо ждать. — Он с необыкновенной осторожностью начал складывать потрепанную карту, потом, прислонившись к стене спиной и обхватив колени руками, улыбнулся, вздохнул и продолжал: — Самое трудное — это ждать… А неплохо бы погреться, если бы огонек был, правда?

— Да, неплохо, — согласился Дэмон.

Неплохо! Это было бы просто божественно! Он перевел взгляд на находившихся в пещере солдат: двое из них дремали, несколько человек чистили свое оружие, некоторые тихо разговаривали о чем-то; кое-кто ответил ему тем ясным, любознательным взглядом, который Дэмон уже привык видеть у китайцев. Он не замечал в них ни уныния, ни упадка духа, не говоря уже о какой-нибудь форме неповиновения. Дэмона одолевала неподдающаяся воле дрожь, и, чтобы избавиться от нее, он расслабил мышцы, покрутил плечами, потер руки, шею. Что касается предстоящего боя, то у него возникло дурное предчувствие: операция казалась ему ненужной, рискованной, полной просчетов и нелепостей, построенной на наивных хитростях. В деревне, которую они собирались атаковать, находится подразделение отлично вооруженных солдат, воинская часть хорошо дисциплинированной, стойкой, с высоким наступательным духом армии, которая никогда не терпела поражений и которая имела возможность направить свои силы в любой район этой обширной, но безлюдной и разоренной страны. Когда генерал Кун Чжуньшо в Чжандэ спросил его, что именно Дэмон хотел бы увидеть, он, не задумываясь, ответил, что хочет по возможности с самых непосредственных позиций наблюдать действия партизан, особенно стремительные броски и атаки высокоподвижных отрядов. Однако теперь, через шесть педель после четырехсотмильного путешествия, он стал куда менее прытким. Ему уже не двадцать два, а тридцать девять; он устал, был голоден, еще не совсем оправился от приступа дизентерии и, что хуже всего, жестоко страдал от холода, который, казалось, с каждым днем подбирается все ближе и ближе к самому сердцу, ослабляя его волю и ясность мышления.

Линь Цзохань смотрел на него спокойным, приветливым взглядом. Чтобы скрыть свое раздражение, Дэмон спросил:

— А как, полковник, вам удалось так хорошо выучить французский?

Линь широко улыбнулся:

— Да еще живя с такими малограмотными крестьянами, да?

Дэмон ответил улыбкой и добавил:

— Я сам сын фермера, полковник, и мне, конечно, это кажется необычным.

Линь опять рассмеялся.

— О да, это необычно, очень необычно! — Он откинулся назад и закрыл глаза. — Нет, я ведь из привилегированных. Из тех, кто пользовался благами, кто рожден господствовать. — Его широкие подвижные губы слегка искривились. — У меня было десятка два горничных, частных учителей, наставников, и я получил прекрасное образование. Мой отец был состоятельным и жестоким человеком. Да, да. — Линь покачал головой. Дэмону показалось, что полковник засыпает. — Состоятельный и жестокий. А я, пожалуй, и его превзошел. Я был тугуном большой провинции, генералом в двадцать шесть лет. Не в силу своих способностей, конечно. Мне подчинялись двенадцать тысяч солдат и сотни тысяч людей, которые боялись меня как чумы. Пьянящее это чувство, Цань Цзань, когда люди подбегают к тебе, падают на руки и на колени и начинают бить лбом о землю, пока ты идешь мимо них. Чувствуешь себя богом на земле… — Он замолчал, как бы подбирая слова. — А какие возможности! Я превратился в сибарита, любителя удовольствий и развлечений. В мире существует так много приятных вещей, и я не видел причин, почему бы мне не пользоваться ими. Я брал из сокровищницы провинции все, что хотел, а хотел я, Цань Цзань, очень многого. А почему не брать? Когда ты видишь так много всего, что можешь взять, аппетит непомерно разрастается и ты сам удивляешься, как много тебе нужно.

Во-первых, я очень любил великолепие и пышные зрелища. Я наслаждался жизнью намного больше, чем может наслаждаться средний человек. У меня было двадцать четыре формы разных видов и цветов: синие и темно-фиолетовые, белые и ярко-зеленые, с роскошными погонами, ремнями и пряжками, с наборами орденов и знаков отличия, которые сверкали как небесные светила. Меня наряжали как царя небесного. У меня были личные телохранители, и они тоже то и дело меняли форму одежды. Форма была щеголеватая, броская, пошитая по лучшим прусским и английским образцам. Стоило мне только произнести одно слово, и все моментально, словно заведенные, приходили в движение, выполняли мои желания. Я любил женщин — у меня был прекраснейший, великолепнейший гарем…