Геннадий Абрамов - Спорыш

— Целый мешок? Алексей Никанорыч, он его и поднять не сможет.

— Попросит кого, не беда. А мне, ежели вспомнит летчика, пусть оттуда с чужбины письмишко пришлет. За так не отдам.

— Какое письмишко?

— А какое-нибудь. Все равно. Пусть черканет. Сколько стоит, ежели в сухом виде, я тут прикинул, может, в ихние гваделупские аптеки поставлять буду. Через границу. А что? Ежели не врет, что деньги немалые, вот тебе и по-ихнему бизнес. Правильно говорю? Чего мне. Сыновей запрягу, мы тут все овраги обкосим, этой травы кругом прорва, бери, не хочу. Сушку соорудим. Порубим помельче и запакуем. Пусть только эта Лупа платит, а мы уж не подкачаем.

— Озолотитесь, Алексей Никанорыч.

— Да ну, — засмущался Батариков, гордый тем, что так ловко новое дельце обмозговал.

— Не боитесь богачом стать?

— Богатым не бедным. Это проще.

— А мне кажется, — беззлобно подзуживала Елена, — вы опасность недооцениваете. Вот обменяете «козла» своего на «мерседес», за вами охотиться начнут.

— «Ниву» хотя бы, — размечтался Батариков. — Уж сколько лет накопить стараюсь, да ни хрена не выходит.

— Ну, теперь сокровенные ваши желания сбудутся.

Батариков тяжко вздохнул:

— Скорей бы.

Елена почувствовала, что застоялась. Как ни забавно ей было слушать навязчивого соседа, страдающего без опохмелки, однако пора и честь знать.

— У меня сильное подозрение, Алексей Никанорыч, — она ему с хитрецой говорит, — друг ваш закадычный сутки проспит. Так и уедет, не увидитесь.

— Эхма, — испугался Батариков.

— Вполне вероятно.

— И что же мне, горемычному, делать?

— Если вас вид его не смутит, я бы советовала растолкать. Чем черт не шутит, может, вам и удастся. Мы не смогли. Сами ему обо всем расскажете, тем более у вас такое важное деловое предложение.

— Ой, Елена, — обрадовался Батариков, — бесценная наша, как вы душу мою разглядели и сумели понять, поражаюсь даже. Я бы зараз. Он что, до сих пор без порток? Простите за грубое выражение. Он обнаженный?

— Естественно. Как сбежал от вас в чем мать родила, так и лежит, загорает.

Батариков резко в лице изменился. Он вдруг ясно увидел, как дипломат, во мгле ковыляя, по деревне на рассвете шел.

— А не знаете, случаем, — осторожно спросил, — видел его кто из нашенских или, может, все же проскочил?

— Понятия не имею. А вы? Где были вы в столь ответственное время?

— Ну, я. Известно, в отключке. Неужели, если б к тому времени хоть маленько соображал, в непотребном виде его по деревне пустил?

— Нет, так плохо я о вас не думаю.

— Эх, ославят теперь.

— Неизвестно.

— Деревня приглядчивая, милая, от них не схоронишься. Что вы! У них мышь не прошмыгнет, а тут, можно сказать, прямо под окнами на прогулке неизвестный доселе дьявол жопастый. Слон голый.

— И все-таки заранее я бы не переживала, — Елена с немалым трудом от громкого смеха удерживалась. — Идите, Алексей Никанорыч. Идите к другу, он ждет.

— Чуткая вы. Прямо расстаться с вами невмоготу.

— Вижу.

— Мужу вашему, бородатому, вот уж кому подвезло.

— Не ценит.

— Полно. Ни за что не поверю.

Елена, чувствуя, что сам он еще долго с места не сдвинется, взяла Батарикова ласково под локотки и в дом насильно направила.

А сама наконец с облегчением на клумбах цветами занялась, загадав, что вечером, когда спать лягут, непременно писателю всю эту историю передаст, про пожар и сгоревшие исподние вещи и про то, как их пьяный дед непотребно зарю встречал, — а уж писатель потом нашего Батарикова пропесочит. Уж он его выведет с сатирой и юмором, чтоб деревня прочла. Урок ему будет заслуженный. Ведь он мне, срамник этакий, плиту газовую задолжал, почти новую. Брал на время, сгноил и до сей поры ни деньгами не возвращает, ни такую же на замену не отдает. Все сулит на обмен какую-нибудь пакость подсунуть.

Меж тем храп в доме пресекся. Затем в тишине что-то грохнуло. Шмяк. Как тело с высоты упало. И сейчас же голос Батарикова стены пронзил. Вой нечеловеческий: «Аа-аа!» — длинный, гулкий, душу выворачивающий.

Елена бросилась на выручку в дом. Однако писатель, который все это время подросток-терн вырубал, желая для внука полянку сделать, ее задержал:

— Оставь, Лен. Не ходи.

— Да они дом развалят!

— Заново соберем. Не ходи.

— А стон? Крик?

— Ничего. Это наш Василий неповоротливый виноват. Наверняка руку сломанную Алексею Никанорычу придавил.

— И тебе не жалко?

— Не то слово. Но все равно не ходи.

— Нервы у тебя.