Тулепберген Каипбергенов - Каракалпак - Намэ

Впрочем, вероятно, это вовсе и не робость, не застенчивость, а простое стремление скрыть от других, и в первую очередь от себя, что собственную жизнь, собственную душу, собственный нрав я знаю хуже, чем другие. Со стороны, как известно, виднее. И с этим приходится считаться, поскольку нет ничего хорошего в ошибочном повествовании о самом себе.

И все же каждому, и мне, разумеется, тоже, необходимо время от времени излить душу, выпустить на волю накопившиеся мысли, ибо если душа и ум скованы, то человек даже на степном просторе чувствует себя как в темнице.

Моя мать говорила: «Умные люди за ошибки винят себя, глупцы — весь свет».

И еще: «Разум как лампа. Он из темноты поможет выйти. А глупость — та же слепота, с ней и при солнечном свете в тьму угодишь, в пустыне захлебнешься, в море засохнешь».

Предание, которое поведал мой дедушка. «Однажды в далекие-предалекие времена шах Турана позвал к себе гонцов и повелел им:

— Скачите по всей стране и оповестите города и аулы о том, что слышал я божий глас. И голос Аллаха сказал мне: «Каждый, кто решится обратиться с просьбой к богу, должен обращаться к тебе — шаху туранскому. Ты доведешь его просьбу до ушей моих, но сделаешь это не прежде, чем проситель лишится одной своей ноги». Таково веление божье, и никто не может ослушаться его.

Гонцы оповестили народ, и сразу поубавилось в государстве Туранском жалобщиков и просителей. Не нашлось смельчака, который решился бы пожертвовать своей ногой для удовлетворения желаний своей души. Но вот вдруг приходит к шаху человек и говорит, что у него есть просьба к богу. По условиям тому человеку отрубают ногу, после чего он предстает перед лицом шаха и говорит:

— Великий правитель! Перво-наперво, поблагодарите всевышнего за то, что он сотворил для людей рай. А во-вторых, попросите его, чтобы он навсегда уничтожил ад.

Шах удивился, но просьбу обещал довести до божьего слуха.

Человек возвращался искалеченный, но радостный. Он распевал песни и даже пританцовывал на костылях, притопывая единственной ногой. «Я совершил доброе дело, — думал он, — и отныне все люди во все века будут благодарить меня. Остаток дней моих я проживу в почете и любви, окруженный вниманием». Он бы и дальше размышлял о том же, да только вдруг напали на него голодранцы, которые, увидев калеку, смекнули, что без труда смогут справиться с ним. Его избили и обобрали, унесли одежду и шапку.

Обиженный, разгневанный, оскорбленный в лучших чувствах человек вернулся к шаху и сказал: — Рубите вторую ногу!

— Зачем? — изумился шах. — О чем еще ты хочешь просить Аллаха?

— Я с радостью отдам вторую ногу, лишь бы всевышний никогда не уничтожал ад.

— Хорошо, — заверил шах, — я доведу твои слова до божьего слуха, а еще возблагодарю всесильного и всеблагого за то, что он, мудрый и прозорливый, дал человеку лишь две ноги, а не четыре, как всем остальным тварям божьим.

А еще, увидев, что несчастный избит и раздет, шах повелел дать ему кое-какую одежонку и черную шапку.

И не будет ничего удивительного в том, если мы окажемся потомками того черношапочника».

Так закончил рассказ дедушка. А я подумал, что и впрямь тут не будет ничего удивительного, ведь…

…Моя мать говорила: «Лучше уж быть обиженным, чем обидчиком; лучше уж самому страдать, чем мучить другого».

А отец добавлял: «Кто обжег себе губы горячим молоком, тот и холодной воды не попьет, пока на нее не подует».

Не ведать за собой грехов, не считать своих ошибок — вряд ли это свойство, достойное человека. Я ошибался часто… Да что тут говорить, порой мне кажется, что любая из моих книг — это большая ошибка. Вот кажется — и все тут.

Дедушка говорил:«Внук мой, за недоразумениями последует и разумение».

Бабушка утешала:«Только один бог безгрешен».

Я успокаивался, приободрялся.

Моя мать остерегала:«В дружбе доверяться человеку, который часто ошибается, — это все одно что в пути доверяться коню, который часто спотыкается».

Услышав это, я собирался внутренне и клялся самому себе, что впредь ни разу не оступлюсь.

Отец говорил:«От просчетов не убережешься. Лишь бы остался цел и здоров, лишь бы не поломал себе шею, спотыкаясь, тогда все будет в порядке, тогда сумеешь прокормить себя».

Я, слыша такие слова, переставал сдерживать себя, распускался, становился беспечным, но…

…Мать возражала:«Не каждого, кто способен прокормить себя, можно считать человеком».