Татьяна Москвина - Позор и чистота

Человек редко бывает так умен, как в одиннадцать-тринадцать лет. Ум еще не раздавлен полом, знания вливаются легко, в голове составляется общая картина мира – нередко такая острая, такая оригинальная! Какой вы были хороший, Юра. Помните, как вы полюбили Тынянова и цитировали его страницами наизусть? А как я вас переспорила и доказала, что Маяковский – большой поэт, и вы согласились и сами поставили у нас в кружке “Владимира Маяковского”? “Гладьте сухих и черных кошек!” – прямо пророческие оказались слова. У меня сейчас живет кошка Крися, черная и худая. Нет, вы не думайте, еды и на кошку и на себя у меня хватает, просто у нее такой уж обмен веществ. Умная тварь, вот я хочу все-таки научить ее вызывать мне “скорую”, если свалюсь внезапно. Простите, что пишу вздор, это от непривычки. Я порядком отучилась общаться.

Нет, я умею пользоваться компьютером, вы не подумайте, что я из архаистов, презирающих все новации, я могла бы завести переписку с незнакомцами, но я их боюсь. Правда – боюсь. Когда я из интереса начинаю читать какие-то обсуждения новостей в Интернете, у меня такое впечатление, что в темном переулке вдруг наталкиваешься на гоп-компанию. Лиц не видно, только маски, только страшные, визгливые, злые голоса. Любое обсуждение самой невинной темы – например, какой-то известный человек умер или заболел – выливается в разборки в темном переулке. Тут же зашипят про “жидов и педерастов”. Тут же начнется грязная перебранка между масками. Я, конечно, знаю, что можно, так сказать, взять личный фонарик и как-то существовать, минуя гоп-компании, но я в принципе НЕ ХОЧУ В ТЕМНЫЙ ПЕРЕУЛОК. В русское темное сознание не хочу.

Ведь кто я такая по сущности своей? Я объект культуры. Я – та самая, для которой были написаны книги, для которой снимались фильмы. Все театры на свете жили когда-то для меня, для учительницы Кузнецовой. Это для меня устраивались творческие вечера поэтов и выпускались толстые журналы. О, когда-то я была желанной! За мою душу боролись, моей любви искали! И я отвечала взаимностью. Я охотно творила себе кумиров и замирала от блаженства, созерцая их небесное сияние. И что? Где теперь они и где теперь я?

Кто такой Эйдельман, вы помните? Вряд ли, и я не помню, ни одной строчки, ни одной мысли, а читала, запоем читала. Десятки книг, без преувеличения. Эйдельман, историк такой, Натан Эйдельман. Умер, и сгинуло все, никому не нужно, потому что шлак, пустота. Зачем я его читала, спрашивается? На Н.Н. бегала, протыривалась в переполненные залы, орала вместе со всеми, а теперь слушаю, что “у сатирика украли новый “Мерседес”. Новую “Мерседес”, вообще-то, ведь это женское имя. Уж что-нибудь одно – или ты сатирик, или у тебя новая “Мерседес”. Невозможно вместе!

А знаете, откуда у сатирика деньги на “новую Мерседес”? Это ведь он МЕНЯ ПРОДАЛ. Выгодно, дорого продал. С меня самой-то нынче что ж взять? Я неплатежеспособна, как говорится. Но продать меня пока можно. Я до сих пор котируюсь на чертовой ярмарке. В меня еще можно плюнуть, обозвать идиоткой – и получить в кассе!

Скажи мне уверенным голосом, что меня нет, подтверди – нет больше интеллигенции, и не надо ее, гнилой, сволочной, продажной, – и бери свой паек. И не надо никаких подсчетов, вроде того, что гниют и продаются пять процентов, те, кто на виду и слуху, а сотни тысяч просто тянут свою лямку бурлацкую, интеллигентскую, по-прежнему учат вас, делают вам операции, бацают на пианино, изобретают! Правда, делают они это все хуже и хуже. Но это уж дегенерация, извините, всеобщая.

Лица моих прежних кумиров, опухшие, с разъехавшимися чертами, тусклоглазые, вижу иногда в ужасе. Вот они идут, взявшись за руки, друзья, к смертному порогу – маленькая шеренга алкоголиков и развратников, бережно поддерживая своих немногочисленных дам. Те сами идти уже не в состоянии. Ну так что же – буду ли я их проклинать напоследок?

Да вот еще, с какой стати, по какому праву. Пусть идут себе. Да, я их создала. Но и они меня создали. По любви было! Нет, никаких проклятий, я хочу, чтоб мою душу отпустило недоброе чувство – предали, продали… Они же себя прежде всего предали, разве это сладко?

А может, и не предавали?

Как удивительно хорошо придумано, что мы все умрем, до чего же это справедливо и как это прекрасно. Никаких привилегий, никакой коррупции. Ничего не выпросишь… Вы меня понимаете, Юра? Вашей душе внятно то, что я сейчас говорю вам?

Вы артист, настоящий артист. Я видела вас недавно по телевизору – вы рассказывали о том, что несколько лет коллекционируете носки с изображением животных. Вы уверены, Юра, что это надо рассказывать? Понимаю, с волками жить… но точно ли, верно ли именно ЭТО надо рассказывать? А кто-нибудь из берущих у вас интервью в курсе, как вы знаете поэзию? Сами, еще в школе, выучили французский, чтобы петь Брассанса? Вы теперь его слушаете? Вы помните о том, что на свете был Жорж Брассанс, которого вы умненько, старательно переводили в десятом классе?