Ульяна Гамаюн - Ключ к полям

Дома я высыпаю свою добычу на пол и отбираю лучшие экземпляры. Сначала я складывала все в большую бабушкину корзину, потом, когда она наполнилась до краев каштановым рагу, в ход пошли миски, тарелки, блюдца, вазочки для варенья и даже единственная пара бокалов. Я люблю повозиться со своими сокровищами, как с младенцем в ванночке: пощекотать их розовые пяточки, погладить животик и атласную спинку. Для пущей красоты я задумала смешать каштаны и желуди с лесными орехами, а может быть, и арахисом. Вот это будет винегрет! Впрочем, каштаны и желуди все прибывают, а с тарой у меня напряженка. Осталась одна свободная тарелка и щербатая чашка, без блюдца. Так что если вдруг нагрянут гости… Впрочем, гости вряд ли нагрянут. Живу я уединенно, как и завещал дедушка Эпикур.

А из каштанов и желудей я, пожалуй, начну мастерить ожерелья, похлеще людоедских. Или развешу гирляндами на стенах, как другие цепляют пожухлые фотографии дальних родственников. На днях я видела в магазине Арлекина в таком лилово-красном трико, что просто в дрожь бросает. На ценнике значилась цифра, мгновенно превратившая его в еще одну несбыточную мечту. Умей я шить хоть немного лучше, чем я умею готовить, я бы устроила в своей норке небольшой кукольный театр. Но шить я не умею. Учительница по труду, разглядывая мои экзерсисы, всегда обреченно вздыхала. В надежде на чудо, я все же накупила разномастных пуговиц и, чтобы набить руку, пришиваю их ко всему, что попадется на глаза. Выходит жутко и довольно забавно.

Теперь, инкрустированная листьями и прочими дарами осени, моя каморка напоминает дупло сбрендившей, алчной белки. Туалетный столик и подоконник заставлены ржаными снопами сухих листьев, а на полу громоздятся, как в лавке с восточными сладостями, всевозможные, заполненные до краев посудины. Подходи, народ, сладости на любой вкус и кошелек! (Ибо, поистине, братья мои, дух есть желудок!) Сухие листья в сахаре и шоколадной глазури, желуди в карамели с орешками, каштаны жареные, пареные, тушеные и сушеные, каштаны в кокосовой стружке, халва из каштанов, каштановый рахат-лукум… В сумерках каморка моя смахивает на ведьминское кубло: отовсюду доносятся таинственные шорохи и скрипы, на потолке отплясывают тени, постукивают, как четки, каштаны и желуди в своих колыбельках. Не хватает только дымохода и огромного котла с колдовским зельем. Впрочем, если я возьмусь готовить, картина будет не менее колоритная. По утрам, в погожие деньки, солнечный свет теплой медово-молочной волной разбивается о листья на подоконнике и мириадами брызг разлетается по комнате. Короче, это царство рыжих, и я здесь за старшего. Правда, в пасмурные дни в каморке серым-серо и холодно, как в могиле. Все вокруг погружается в болотную, гнилую полудрему; стулья, столик, наивные картинки на стенах, мою кровать и даже меня вместе с ней затягивает горькой туманной тиной, и я кутаюсь в одеяло, чтобы ничего этого не видеть.

Он жил в тесной конуре на задворках мира, где рубцы и шрамы цивилизации жеманно прикрываются благозвучными именами улиц. Поднимаясь по лестнице, отдающей руганью и мочой, я подумал, что звонок у Женьки, скорее всего, не работает, придется колотить в дверь и долго объясняться с недоверчивыми соседями. Но все оказалось намного проще: звонок не понадобился. На измученной металлической двери, с силой отталкиваясь и вскакивая на узкий уступ, как на запятки кареты, каталась девочка лет семи. Она мурлыкала какую-то считалочку и двигалась в такт ей, как рабы на галерах, задавая себе темп. Девочка была русая, того солнечного оттенка, который в тени струится зеленоватым шелком, а на солнце становится почти рыжим. Улитов — тот был вишнево-красный. Я смутно припомнил, что у него есть сестры, кажется, две. Дверь продолжала жутко скрежетать и биться головой о стену. Я остановился в нерешительности.

— Тебе чего? — не оборачиваясь, спросила девочка и полетела на стену. Я подождал, пока грохот успокоится, и ответил:

— Я к твоему брату. Он дома?

— Нет.

— А где он, можешь сказать?

— Нет. — Оттолкнувшись, она вскочила на запятки и понеслась навстречу своему триумфу.

— Я никому не скажу, клянусь.

— Нет.

— Я дам тебе денежку, если скажешь.

— Нет.

— Не веришь? Вот, смотри. — Я вытащил десятку, довольно потертую. Девочка брезгливо скривилась. Я пристыженно спрятал бумажку в карман.