Ульяна Гамаюн: Ключ к полям

К моменту третьего забега на новое место я была уже маститым спринтером, назубок знающим правила быстрого старта и правильного дыхания. Вопросы, ответы, дежурные словечки и обороты речи были все те же. Тексты вакансий были одним лобзиком по фанере писаны: одинаковых, как цыплят по весне, их не могла распознать даже родная курица-наседка. Все они были молоды, дружны, развивались динамично, алкали креатива и сулили достойную оплату труда. Все они жить не могли без моего тепла, внимания и способности работать в сжатые сроки. Мы игрались, обменивались навязшими на зубах фразами, жеманно, как старомодные влюбленные, избегая прямых вопросов с прямыми ответами, и у каждого было что-то свое, срытое и стыдное на уме. Короче говоря, спектакль приелся, декорации истрепались, актеры вышли в тираж. Становилось скучно, и я ускорила темп, урезав дистанцию, с четырехсот метров перейдя на двести, сто, и, наконец, подобралась к заветным шестидесяти. Но все было тщетно.

Поступая на новую работу, я заранее знала, что надолго не задержусь. Очередную стоянку я выбирала с таким расчетом, чтобы не пришлось долго возиться с увольнением. Каждое новое место было лишь передышкой между забегами, когда взмыленный спортсмен пьет воду и ни на кого не смотрит. Конечно, я чувствовала себя лицемеркой, попавшим на шумный праздник в чужой стране туристом, который, перевирая слова и ровно ничего не понимая, истошно горланит веселую песню вместе с развеселой толпой. Но хоровое пение хорошо в церкви или на праздник, под зажигательный присвист петард, в остальное же время оно только раздражает и наводит тоску.

Ничего облагораживающего и возвышенного в страдании нет. И то, что эта заноза сидит в вас, заставляя время от времени сложить ладони рупором и что-то свое крикнуть миру, отнюдь его не оправдывает. Да, оно чему-то учит, не всегда хорошему, да, открывает порой простые истины, но без них вполне можно было бы обойтись. Помню, как задабривала свое страдание, скармливая ему по утрам кусочки города: огромную железную рыбу у входа в дорогой ресторан, гроздь сбежавших с детского праздника сиреневых шаров на дереве, ломтик балкона с трехногим стулом и детскими колготками на веревке, клинышек зеленой колокольни в солнечной паутине; как успокаивала сама себя, обещая — как ребенку обещают — «Миссис Дэллоуэй» или «Алису в городах» после работы. Самым действенным обещанием было, конечно, обещание свободы. Но такими деликатесами я располагала редко — только в те благодатные дни, когда заявление уже остывало в отделе кадров и все вокруг затуманивалось, с каждой минутой отдалялось в прошлое. Все-таки человек — удивительное существо: в любой мелочи находит себе и смерть, и панацею. Память делает спасительные зарубки — вот это дерево, эта занавеска, и мы каждый день проходим мимо них, своих и чужих, часто даже не подозревая об этом.

У каждого свои огоньки на пристани. Было время, когда я гонялась за отражениями солнца в чужих окнах по утрам. Однажды в августе, с понедельничным комом в горле, я спускалась вниз по проспекту. Тоска ритмично пульсировала где-то у солнечного сплетения, и было трудно дышать. Но тут солнце лизнуло габаритные огни легковушки на обочине, и эта темно-вишневая вспышка расцвела детским воспоминанием: вот точно так же загорался на солнце рубиновый глаз моего «Орленка», когда я выводила его летним утром из сумрака гаража. У него были зеленоватые, словно медью тронутые, шины и черное кожаное седло. Сине-зеленый, быстрый, звонкий, он любой конфетной фитюльке вроде «Тисы» (с насосом, ручным тормозом и кучей проводков) давал сто очков вперед.

Но огни огнями, а я увольнялась. Я любила увольняться, любила почти так же сильно, как люблю солнце и пятницы. Мне нравилось перечеркивать людей, углы и комнаты, в которых они смиренно высиживали, не дыша, не открывая глаз, годами не двигаясь с места, нравилось, уходя, бросить задиристый взгляд на покинутое здание — враг в кровавой пыли, у ног победителя. Даже теперь, когда в увольнении нет больше необходимости, случайно услышав о чьем-нибудь переходе на новую работу, я сжимаюсь и таю от зависти. Этот магический период между двумя темницами довольно мучителен (решетки подпилены, тюремщики скоро уснут), но и по-своему прекрасен. Ощущения примерно те же, что и у ребенка, сидящего на верхушке дерева в разгар грозы. Человек увольняющийся — это особый вид материи, существующий в своем собственном, укромном пространстве-времени. Это, помимо всего прочего, человек счастливый.