Даниэль Кельман - Магия Берхольма

А если это входило в его планы? А если даже Нимуэ, маленькая, коварная, злая, прекрасная, такая прекрасная Нимуэ была ведома волей великого Мерлина? Не будем лукавить: могло ли с Мерлином случиться что-нибудь, чего он сам не желал? Может быть, он хотел уйти из этого мира, больше не бродить по этой земле и больше не заниматься мелкими людскими страстями – король Артур, Утер, Гвиневера – как они, наверное, ему докучали. Однако он был смертным, несмотря ни на что, – и кто представит себе, что значит быть Мерлином и смертным! Может быть, он уже давно выбрал пещеру, которой предстояло стать его могилой. Может быть, он хотел в конце своего пути, перед уходом, испытать еще что-то, о чем он много слышал и что так и не мог понять: любовь и глупость. Может быть, Нимуэ была его лучшим творением, наиболее утонченным, величайшим созданием его искусства.

Порассуждаем еще. Представим себе беспомощное удивление Мерлина, когда он впервые увидел Нимуэ, наконец пробужденную им к жизни, – сколько времени и сил ему потребовалось для того, чтобы заставить строптивую материю принять эту форму? – когда он впервые увидел Нимуэ и ничего не почувствовал. Вот она, она прекрасна; ну и что же? Чего же он ожидал? Неужели он действительно воображал, будто он, Мерлин, сможет поглупеть и влюбиться? Он не был на это способен, конечно нет.

И все же он принял правила игры и поступил так, как требовал его замысел. С чуть насмешливой меланхолией он наблюдал за тем, как создание его искусства движется, смеется, как пытается его соблазнить и как гордится тем, что это удалось. Возможно, какой-то греческий скульптор сумел влюбиться в одно из своих творений; Мерлин не смог. Наверное, он был для этого слишком благороден, слишком мудр. Но ему едва ли хотелось войти в историю как воплощение потерпевшего неудачу художника или, еще того хуже, потерпевшего неудачу бога, поэтому он сохранил в тайне, что сам создал Нимуэ. (Если бы кто-нибудь присмотрелся к ней, то, возможно, заметил бы ее бледность, какое-то неуверенное, легкое мерцание, точно прозрачным пламенем окружавшее весь ее облик, и догадался бы, что она – создание чьей-то фантазии, искусными приемами перенесенное в холодную реальность. Но мир был затянут туманом, мысли расплывчаты и неточны, и никто не проявлял особого желания присматриваться.) Мерлин сделал все, что должен был сделать, чтобы завершить эту историю: он преклонял перед ней колени, он молил ее о благосклонности, может быть, даже сочинил для нее несколько посредственных песен. Он открыл ей свои тайны, он научил ее словам, жестам и мыслям, дающим власть над землей, огнем, водой и прозрачным воздухом. Он притворился, будто всецело в ее власти, и наблюдал, как наслаждается этим ее тоненькая, призрачная душа.

И наконец, в заранее выбранный день, он привел ее к пещере. Когда она попросила его войти туда, он скрыл улыбку, еще раз обернулся, вздохнул и вошел. Потом он услышал, как она произносит заклинание, – а не он ли в конце концов его произнес? – и над ним сомкнулся мрак, а потом наступило безмолвие. А Нимуэ? Несколько секунд она, наверное, испытывала злое, коварное, язвительное удовлетворение, но потом она, возможно, ощутила странную пустоту. Успела ли она заметить, успела ли она за какое-то мгновение, перед тем как все кончилось, почувствовать, что ее никогда не было, что ее создало чужое воображение?… А потом остались лишь светлое небо, туман, деревья и пролетающие птицы, которым это было безразлично. Нимуэ рассеялась как дым, тихое дуновение ветра унесло ее из мира, прежде чем она успела додумать последнюю мысль.

Зачем это все?… К чему эта абсурдная история, к чему вымученно-логически объяснять эту нелепицу? Примерно такой вопрос ты мне задала, когда я впервые все это тебе рассказал. Я не смог тебе тогда ответить, не могу и сейчас. С тех пор как впервые, в скучноватых историях Берхольма на сон грядущий, мне встретился Мерлин, у меня установились с ним странные отношения. Мир – я уже тогда это чувствовал и уверен в этом по сей день – был намного богаче, пока он жил, и многое утратил, когда он умер своей странной пещерной смертью. Современные историки утверждают, что в основе повествующих о нем путаных легенд лежат события из жизни реальной личности – местного языческого короля, наделенного полномочиями жреца, или царственного жреца, или кого-то подобного, из сумрака шестого века. Возможно, они правы, но это неважно. Это меня не интересует. Он жил, как и многие другие, не нуждающиеся в исторической подоплеке, чтобы быть реальными. Как царь Давид, Иеремия и Одиссей. Как город Иерихон. Ученые установили, что он был разрушен и опустел задолго до того, как к нему подошли первые иудейские племена. Я верю в это и все же не перестану верить, что его стены рассыпались в прах, едва вострубили трубы Израиля. Существует истина предопределения и истина случайности, и эта последняя меняется с каждым булыжником, который лежит не на своем месте. Ее следует учитывать, но зачем относиться к ней слишком серьезно.