Александр Мильштейн - Серпантин

Он выпил водку и пошёл быстрыми шагами прочь, уже на улице вспомнил, что не расплатился, но возвращаться не стал. Может быть, «Алушта» ему просто послышалась? Скорее всего, — подумал он, — но что тогда там было — в песне? Алушта, галушка, баклуша... Он не мог найти рифму... Опушка? Может быть, опушка, — подумал он, — а может, и Алушта была, что мы вообще знаем... Он вспомнил, что кто-то ему говорил от чего умер Курёхин... Рак сердца... Так не бывает, — сказал тогда Манко, — или-или... Он действительно думал, что умирают либо от рака, либо от сердца, но так, чтобы это сошлось в одном... Манко подумал, что за Курёхина надо выпить, за упокой души, хоть он и не понимает эту музыку... Он вернулся в кафе, взял ещё сто... Ему вспомнился его родной дядя — который и привёл его впервые в секцию бокса. У дяди не было своих детей, и он, что называется, «отдавал Лёне всю душу»...

Манко вспомнил, как дядя вёл бой с тенью и сломал себе нос... Странно было это вспоминать, особенно во время похорон... Дядя давно умер, но не молодым, как Курёхин, а в приличном для смерти возрасте... Манко на похоронах представлял себе дядю в шляпе, сражающегося с тенью на кирпичной стене в их дворике... Дядя это делал, ожидая, когда придёт домой его брат, отец Манко, что-то нужно было дяде от него в тот вечер, он зашёл без звонка, не застал дома... Вышел во двор и стал, чтобы убить время, боксировать со своей тенью... А потом пришла семья Манко и увидели родственника на скамейке с кровавым лицом, отец закричал: где, кто... Смешно на самом деле, — подумал Манко, — но это мог только дядя Коля, я на такое не способен, даже при всей ситуации... Вот только не нравится мне это чувство... Странная такая круглая клетка... Манко стоял рядом с тренажёром, сжимая руками рёбра-рельсы, которые, закругляясь вверху, резали небо на синие ромбы. Потом отпустил их и пошёл не совсем твёрдым шагом по набережной. Увидел табличку со словами «Номера с питанием» и свернул в калитку какого-то санатория, или бывшего санатория, ему было теперь уже совершенно по сараю, и через десять минут он ввалился в белую комнатку и, не раздеваясь, рухнул на кровать, которая издала громкий стон. Прежде, чем заснуть, Манко вспомнил рассказ отца о том, как когда-то в молодости в общественном туалете на него обрушилось стекло. Выпало из рамы — само по себе, может от ветра, и упало на отца огромными осколками. У стоявшего рядом человека так порезало детородный орган, что еле сшили, и никакой он теперь был не детородный...

А отец, выходя из дому, долго думал, надевать ли широкополую шляпу. В конце концов надел — и, по его словам, это его спасло. Эту историю отец рассказывал Манко ещё в детстве, и сейчас Манко подумал, что если бы отец тогда не надел шляпу, то могло бы не быть теперь никакого Лёни... Это было бы странно... Или не странно? Никогда не рождаться... Но во всяком случае, Манко раньше об этом никогда не задумывался. Он решил купить себе завтра шляпу... Стекло — не стекло, но солнечного удара можно избежать... Он вспомнил ржавые останки бульдозера, которые видел днём на одном из пляжей... Вдруг приподнялся, сел на край кровати, взял в руку член и стал поворачивать его по часовой стрелке, чувствуя при этом примерно то же, что водитель грузовика с заглохшим на морозе двигателем, когда вращает вставленную в ротор железку...

Манко крутил свой член и будучи уже в невесомости... И в полном согласии с законом сохранения импульса... Тело Манко теперь тоже вращалось... В ржавом остове бульдозера, летящего в космосе... Лёня Манко... Скажем, спал... А что делали другие персонажи, мы ещё не знали...

Один, кажется, пытался припомнить свои стихи двадцатилетней давности... Точнее песенку — из несостоявшегося кинофильма... На музыку Бродского... И бродил один, без своей девочки, по вечернему Коктебелю...

Девочка давным-давно спит, а у Доплера бессонница... «Красный закат — к похолоданию, — думает Доплер, а потом бормочет: ... полный штиль, только что-то за краем... понта движется, номер газеты, или скат, заблудившись, летает над асфальтом, в разрез поднебесной входит солнце — сеченье аорты там, где крови становится тесно, и она льётся в море, из порта выплывает ремонтный бульдозер... Лязг и скрежет зубов... Визг геенны... На воде остаются полозья... Пахнет нефтью... И, значит, вселенной... Адью, суша! Вон стайка нудистов... Входят в воду...»

Доплер на этом останавливается, хотя последние строчки он прекрасно помнит.

Но, во-первых, он потом видел у кого-то ту же самую рифму, во-вторых, все эти игры «с понтом» наверняка уже кем-то сыграны, — думает он... И, в-третьих, всё это как-то тяжеловесно... А так у песни нет ни конца, ни начала... Так лучше, — решает Доплер и идёт дальше, а мы на всякий случай подбираем... выброшенные из песни слова: «...сквозь щель горизонта... виден красный белок мариниста... он давно уже пишет для понта...»