Иржи Грошек: Файф-о-клок

Так что кризиса у меня не было. Как и жанра.

Вдобавок я умудрился получить аванс за новый исторический роман, но радости от этого не испытывал. Потому что деньги закончились – сразу же после эпиграфа: «Тебе, дорогой издатель, я посвящаю этот труд!» А дальше мои исторические римляне увязли в сибирских болотах, заблудились в тевтобургских лесах, и оставалось надеяться только на случай. А именно – стырить у кого-нибудь рукопись и выдать за свою. Дабы рассчитаться с «дорогим издателем», который теперь ежемесячно подсылал мне Редактора с целью получить все, что ему посвящалось.

И если это называется «кризисом жанра», то на мой взгляд – просто невезуха. Когда на книжных полках писателей больше, чем у мартышки блох. А в остальное время, да с рукописью в кармане – мне эти самые писатели никак не попадаются. Иначе бы я давно сдал роман…

Тут я принялся размышлять о свинской жизни писателя, из которой не выдавишь порядочного сюжета. Но меня прервали…

Машá служила у Папы Ромы вышибалой. Не в смысле, что – тресь по морде, а – деликатнее. Вначале она объясняла клиенту, как работает система Станиславского. Что если на стене висит бейсбольная бита, то Константин Сергеевитч где-то рядом. А если разбушевавшийся клиент не понимал художественного замысла – Машá звонила в колокольчик. Тут же появлялся Константин Сергеевитч, ростом с Большой театр, в красной рубахе. Не знаю, где Папа Рома его откопал, наверное вывез спецрейсом из Мадьярии, но Франкенштейн был младенцем по сравнению с этим мужиком. Поэтому хватало демонстрации – как Константин Сергеевитч гнет железные прутья и рвет телефонные книги. После чего всякий разбушевавшийся клиент обещал вести себя чинно и благородно. И не то чтобы жрал землю в знак своих обещаний, но особо трепетные дамочки рыдали от этой мизансцены, как на спектакле «Ромео и Джульетта». А дальше все ждали, что скажет Константин Сергеевитч… Если он говорил: «Верю!», то клиента снова усаживали за столик, а если говорил: «Не верю!» – то сразу же несли в гардероб. Подальше от Константина Сергеевитча. Который терпеть не мог фальши. И больше Константин Сергеевитч ничего не говорил. Вот за эту лаконичность его и прозвали Станиславским.

– Немного стриптиза? – спросила Машá, заглядывая к нам на огонек.

На самом деле это была проверка, так называемый фейс-контроль, когда по выражению «фейса» судят о положении всего остального. И не думаю, чтобы Машá притащилась поглазеть на меня, но в общем-то наша компания ее заинтересовала. Сами понимаете: два человека отсвечивают в приват-кабине, девок не вызывают, водки не пьют и пучатся друг на друга. Тут либо замышляется убийство, либо педерастический акт. Что – по отдельности – на меня непохоже. И поэтому Машá сконцентрировалась на Редакторе и даже потрогала его за портфель. Мол, впервые вижу мужчину с такими аксессуарами. Но Редактор был начисто лишен романтизма или балдел только под абзацы. Во всяком случае, он прижимался к своему портфелю с бóльшим энтузиазмом, чем к Памеле Андерсон.

– Нам надо поговорить, – пробурчал странный Редактор, искоса поглядывая на Машá.

Понятно, что Редактор хотел поговорить со мной, однако Машá истолковала его слова иначе.

– Ах вот что тебя заводит, милый! – обрадовалась она и попыталась пристроиться к Редактору на колени. – Ну давай поговорим!

И тут меня осенило! Отчего Редактор так цепляется за свой портфель…

Кажется, у Метерлинка есть пьеса о семи слепцах, но вполне возможно, что слепцов было больше. Однажды немощный поводырь завел их в лес и скончался от старости. Но, по естественным причинам, среди незрячих была беременная женщина, и в ту же ночь она родила совершенно здорового ребенка. И вот сидят слепцы среди сосен и бедствуют, поскольку старый поводырь умер, а младенец хоть и видит, но – не ведает… И только писателю с первых страниц романа удается узреть истину…

– У вас там рукописи?! – поинтересовался я и выразительно поморгал на портфель.

– А что же еще, идиот безмозглый?! – моментально отозвался Редактор.

Отсюда – многочисленные выводы. Не верьте писателю, который утверждает, что в его романах исключительный реализм с топографической картой местности. Писатель сам отирается под соседней елкой. Ибо он не Мессия, а зрячее подобие и никуда не ведет, а только лишь – гугукает…

– Да уберите от меня эту бабу! – вдруг завопил Редактор, в то время как обстоятельная Машá принялась фукать ему в ухо.