Дмитрий Вересов - Возвращение в Москву

Уже через три часа Юра, неудобно устроившийся в маленьком пассажирском отсеке транспортного самолета, силился выглянуть в иллюминатор в надежде увидеть еще раз выпуклую бирюзу Средиземного моря, всю в белых крапинках пенных барашков. «Ах, дальше бы и не надо!» – вспомнил он Юлькины слова. Но приближать лицо к иллюминатору ему не позволял конвойный.

«Ай гоу ту Москоу», – вспомнил Юра и подумал вдруг, что встреча с Москвой может и не радовать.

Слякотным январем в Москве царила приподнято-тревожная атмосфера всеобщего ожидания неведомых перемен, а потому абсурда было неизмеримо больше, чем обычно. Вместо Лефортова или внутренней гэбэшной тюрьмы, куда по предположениям Юры его должны были доставить с его-то «изменой родине», он оказался в Бутырке. И уголовники в камере, озадачившись, видимо, пребыванием в их гнезде такой птицы, даже не слишком сильно донимали Юру, удовлетворившись ленивыми приветственными побоями, обязательной «пропиской», в результате чего Юра получил легкое сотрясение мозга, множественные ушибы и перелом ребра. На следующий день следователь, по завершении первой короткой – формальной – встречи, отправил Юру в медчасть, где ему туго обмотали туловище полотенцем, не задавая вопросов о причинах травмы.

Боль, как ни странно, оказалась терпимой, а нестерпимой была болтовня в переполненной камере, часто переходящая в особую утвердительно-настырную истерику, и мерзкий кашляющий мокротный смех местного главаря. Юра не принимал участия в разговорах. Если к нему обращались, отвечал скупо и невнятно, потому повеличали Юру Немтырем. В общей камере он провел лишь четверо суток, но прозвище каким-то непостижимым образом отныне везде следовало за ним, будто на Юру Мареева была наложена зримая печать, которую легко считывали и заключенные, и конвойные, и вольная обслуга.

Как догадывался Юра, отныне Немтырь, в одиночную камеру, тесную, сырую, но тихую, перевели его стараниями Михаила Муратовича. Его же стараниями ускорен был следственный процесс и найден умный адвокат, непревзойденный казуист и буквоед, а в Юрином непонятном случае и требовался именно такой, чтобы в случае неуспеха посылать стройные обоснованные кассации.

Адвоката звали Мирон Игоревич Дынник. Был он малорослым, курносым и сверкал тонзурой, обрамленной светлыми кудряшками.

– Ах, Юрий Алексеевич! – вздыхал адвокат. – Ваше счастье, но и ваша беда в полной неопределенности. То ли вы продали или по идеологическим или каким-то другим причинам передали документы противной стороне, то ли не вы. Следователю удобнее считать, что вы. Почему? Потому что до свидетелей не добраться, в Африке они и сюда не поедут, кроме одного, этого вашего друга Южина, насколько я знаю. Но ведь от него и в Африке толку не было. У следователя есть материалы убогого разбирательства, которое учинил ваш балбес-особист. У следователя есть мнение посла, который на вас зол. И хотя и мы с вами, и следователь понимаем, что надо быть полным болваном, олигофреном надо быть, чтобы передать или продать не копии, а оригиналы документов, заведомо подставляясь, и, хотя, повторю, следователь это понимает, ему ничего не остается, кроме как «шить дело».

– Вы говорили: и беда, и счастье. Так в чем счастье-то, я не понимаю? – удивлялся Юра.

– Да в неопределенности же! Как вы не поняли? На этой неопределенности и сыграем, будем строить защиту. И Михаил Муратович в этом совершенно со мной согласен. А беда случилась, потому что вы, Юрий Алексеевич, были неаккуратны, не уследили, водку пили. Или там виски. Морально-бытовое разложение налицо, не зря жена от вас сбежала. А отсюда, как учит нас партия, наш пока еще рулевой, недалеко и до измены родине.

– Я ничего не понимаю, Мирон Игоревич, – тер Юра глаза, уставшие от тусклого желтого тюремного света. – Почему жена сбежала? Что вы говорите? Она уехала подлечиться, вот и все. Я совсем и не пил, когда она уехала. Я работал, а ей было скучновато, и климат не слишком подходящий.

– Правда, что ли? В деле-то все совсем по-другому подано. Муж ведет себя неподобающе, жена сбегает, а потом и документы пропадают. Все одно к одному и – кушать подано. Конфетка! Между прочим, нет надежды доказать обратное. К Юлии Михайловне меня и следователя Михаил Муратович на пушечный выстрел не подпустит. К вам ей тоже наведываться категорически не рекомендовано, потому зря не ждите, не майтесь.

– Что же делать, Мирон Игоревич?

– Ничего особенного. Отвечать на вопросы следователя и ждать суда. Будем бить на то, что никто не доказал вашего участия в краже документов. Ведь правда? Формулировка будет такая: кража документов и нарушение государственной тайны не могут быть доказаны из-за невозможности установить лицо, которое их совершило; также не установлены и обстоятельства совершения преступления. Одним словом, кто докажет, что среди ночи не явился чужой дядя, не имеющий отношения к персоналу миссии, и не выкрал документы? Мало ли что не нашли следов! Профессионалы их и не оставляют почти никогда. То есть что мы имеем?