Альберт Лиханов - Собрание сочинений в четырёх томах. Том 4.

Ответ из другого города не замедлил явиться. Оля писала, что у нее много работы, что очень устает, однако не опускается, находит время и для занятий в различных кружках. Забота Оли, конечно, была приятна, но мне хотелось чего-то большего.

А вскоре у нас в группе появился новый воспитатель, на смену ушедшей в младшую группу моей любимицы. Николай Петрович был невысок, с приятной доброй улыбкой и спокойным голосом. Ребята сразу же окружили его, каждый старался привлечь его внимание.

Несколько дней мальчишки почти не отходили от нового воспитателя, а я на подготовку домашнего задания не являлась, пропадая в младшей подшефной группе. За эти несколько дней он успел познакомиться со всей группой, кроме меня, и я решила — пора показаться, наверное, сейчас он уделит мне больше внимания. Но Николай Петрович безразличным тоном спросил, почему меня столько дней не было. И все.

Я получала двойки. Мальчишки объясняли ему, что это мои очередные причуды, а он не интересовался истинной причиной. Обычно у меня и тройки были редки. Задания я знала, просто хотелось, чтоб Николай Петрович поговорил со мной как с дочерью, чтоб приласкал, что ли, ну, потрепал волосы или прижал мою голову к своей груди, как не раз ласкал Биту, мою соседку. Но она сама ласкалась и была общей любимицей учителей и воспитателей. А я так не могла почему-то, хоть очень хотелось, чтоб и меня любили. Мне всегда приводили в пример Виту, на что я злилась. И меня считали своевольной, капризной дикаркой. У Николая Петровича была дочь, моя ровесница. Я и ее тайком ревновала к отцу. В любом разговоре старалась противоречить всему, что бы он ни утверждал, доводила его этим, за что не раз выговаривала мне старшая воспитательница.

Как-то услышала — Николай Петрович удивлялся множеству цветов в соседней группе, радовался их красоте и ухоженности.

Была поздняя осень. Цветов уже не было, только на деревьях оставались еще багряные листья, которые я очень любила. И мне подумалось: тот, кто любит цветы, не останется равнодушным к охапке красивых листьев. Уговорила девочку из соседней группы положить на стол до его прихода букет из тщательно отобранных мной веток. Дождалась, когда он пройдет в комнату, вошла следом и с замиранием ждала, когда воспитатель спросит, кто собрал такой красивый букет, увидеть радость, улыбку на его лице. А он, подойдя к столу, небрежно отодвинул ветки, мельком взглянул на них, и громко спросил, обращаясь ко всем: «Кто додумался принести эту гадость мне на стол?» Меня будто хлестнули его слова, и, испугавшись, чтобы не подумали на меня, вскочила и пробормотала: «Это девочка из соседней группы». Вита пошла выбрасывать ветки, а я впервые увидела его другим: отвратительную улыбку с жабьим ртом, его пухлые женские руки.

А потом, простудившись, я заболела. Отец появлялся в бреду. Он садился возле кровати, клал свою прохладную руку мне на голову и улыбался. Грезился наяву: приходит, прижимает мою горячую голову к своей широкой сильной груди, и мы стоим так долго-долго, потом он уходит, и я снова его жду. Почему-то он никогда не говорит со мной, только улыбается доброй улыбкой, но мы понимаем друг друга.

В больнице я ждала, когда придет Николай Петрович, но приходили девчата, воспитатели других групп, даже те, кого я почти не знала, почти каждый день приходила моя бывшая воспитательница, а его все не было. Девчонки говорили, что он очень занят подготовкой к празднику, ведь, кроме нашей группы, он работал по своей специальности музыканта в детском саду и городской школе…

Вот нехитрая история моего отрочества… Что добавить еще? Вот что… Даже став взрослой, я все равно ждала чьей-то отцовской заботы.

Я сказал в предисловии к этой главе — имена и адреса я изменил.

И все-таки имена нужны.

Надя. Надежда.

Пожалуй, именно это имя больше всего подходит автору письма, которое вы прочли.

Исповедь драматическая, судьба, можно сказать, трагическая.

И суть письма именно эта.

Надежда.

Хочу верить, что горькая Надина исповедь поможет взрослым, чье сердце недоступно даже для собственных детей, осознать, какую незаслуженную кару, какой жестокий и неправедный урок преподносят они.

У Надиной истории своя индивидуальность, свои виноватые и правые, свои персонажи. И все-таки много в этой исповеди такого, что можно назвать характерным, типичным. Типична здесь история отчуждения.

Ранимость и скрытность — две очень характерные для отрочества ипостаси.