Слава Сергеев - Москва нас больше не любит

Как ни странно, народу было много и было много хороших лиц, видно, у многих людей в посещении друзей был перерыв, мы долго ходили по залам, рассматривая все периоды: 1910-е, 20-е, 30-е годы. Ну, в 30-е я заглянул мельком, уж очень тяжелое ощущение исходило от картин, а в 1920-х ходил долго. Филонов, конечно, молодец, гениально все подметил - как от предметов и отдельных образов, от тонкой индивидуальности и аристократической отдельности эпоха перешла к количеству, снежному кому винтиков и гаечек, огромной горе несамостоятельных деталей, как раньше говорили, “масс”, - теперь картинка складывалась из них, из их течения, их грандиозных муравьиных построек и битв. Поднявшись на второй этаж, посмотрели на большой стенд с датами жизни и творчества - после 1929 года все как положено - в 1930-х не выставлялся, в 1942-м умер в блокадном Ленинграде, но обошлось без лагеря.

Постоянно писал, писал как сумасшедший, ничего другого практически не делал, его заставляли хотя бы поесть, детей не было, работы не было, друзей и знакомых почти не было, жена была старше на двадцать лет - она кормила и работала, все картины завещал Русскому музею, честь и хвала сотрудникам - не выставляли, но и не выкинули и не распродали по частям, хотя могли бы. Минуя сорок послевоенных лет, когда был полузапрещен и замолчан, все сохранилось в запасниках до новых времен - Советский Ван-Гог. Более того, Союз художников СССР, оценив завещание умершего от голода мастера, сумел не дать похоронить его в общей могиле, как было принято в блокаду, и теперь мы (в отличие от Мандельштама, например) даже знаем, куда положить цветы. О том, чтобы добыть художнику лишние сто грамм хлеба в день, пока он был жив, никто не заикается, ясно, что об этом не могло быть и речи.

Во время выставки я периодически выскакивал в соседние залы - чтобы “проветриться”, “сбить” слишком сильное впечатление, не пугаться - слишком точно все это резонировало с общим настроением, с чем-то, висящим последнее время в московском воздухе. А поскольку выставка проходила в залах ХХ века, в соседних помещениях выставлялись “Мир искусники”: Ларионов и Гончарова, Кустодиев, Добужинский, Сомов, Бенуа… Конечно, сравнивать невозможно и ненужно, но я невольно подумал, что насколько все-таки это разные вещи, Филонов - и “Мир искусства”. Я понимаю, что говорю сейчас банальности с точки зрения искусствоведа, но поймите чувства и эмоции “простого зрителя” - в одном зале победа тысячи над единицей, разноцветный железный поток, винтики и гаечки безумной машины, сошедшей с горы лавины, селевого потока, хвоста кометы…

Плюс человеческая судьба Филонова, плюс бес времени года - московская зима, январь, полупустой город, все, кто хотел и мог, - уехали на праздники, ощущалась какая-то странная, непривычная для Москвы пустота и брошенность - здорово все это было, в смысле как-то очень пронзительно.

И, всего лишь в соседнем зале, - тихая ирония, юмор, камерность, барочная театральность, легкое одиночество, женский смех, лето, зелень и чайные сервизы на дачных столах.

Мог ли Филонов уехать? Нет, конечно. Мог ли уехать в 1920-х годах Андрей Платонов, гидроинженер по профессии (легко бы там устроился, почти наверняка продолжил бы писать), с которым Филонов, оказывается, дружил? Тоже нет.

Выйдя на улицу, за музейную ограду, молча пошли по бульвару в сторону Арбатской. Серый снег лежал по сторонам, старые дома, видевшие и мир-искусников, и Филонова и многих, многих других, молча стояли по сторонам, городская картинка выглядела гравюрой, черно-белым рисунком углем.

Вдруг, уже у самого метро, сбоку увидели цветную неоновую вывеску кафе, уютный современный интерьер, желтый, кремовый, темно-синий, название тоже показалось смешным - “Фабрика бутербродов”. Жена сказала:

- Я когда-то была тут днем, здесь неплохо кормят. Зайдем?

Народу внутри совсем не было. Только какой-то очень напряженный мужчина с короткой стрижкой, по виду госслужащий, что-то заказывал у стойки, обращаясь к бармену и девушке-официантке почему-то на “ты”, те немного смущенно, впрочем, с юмором отвечали, - вот и все посетители.

Сели у окна. Мужчина в конце-концов ушел, завернув бутерброды в пакет и подарив нам неприязненный взгляд, и девочка подошла к нам. Симпатичная, с голым загорелым животом и круглой серьгой на пупке, улыбаясь, приняла заказ. Мальчик-бармен предложил из-за стойки:

- Апельсиновый сок кончился тридцать первого декабря, нового еще не завезли, будете ананасовый? За счет заведения, с Новым годом! - он улыбался.