Виктор Пелевин - Любовь к трем цукербринам

Сперо была уже на полпути к выходу из Леса. Можно было даже не возвращаться в храм — а закрыть глаза и позволить телу исчезнуть. Но она чувствовала неудовлетворенность. Что-то оставалось недоделанным.

Гуго и Агенда — тени из ее далекого прошлого… Но там, рядом с ними, был, кажется, кто-то еще… Кто-то, на кого она не обращала особого внимания при жизни — и поэтому совсем забыла. Сперо остановилась, зажмурилась и направила всю силу своего ума на это выцветшее воспоминание.

Скоро она вспомнила.

Все легко можно было исправить. Но следовало сделать это прямо сейчас — пока она не забыла опять…

Когда она подошла к границе Леса, возле одной из ведущих в него арок уже шел ритуал Прибытия. По тому, какие именно звери пришли встретить новоприбывающее в Эдем сознание, можно было догадаться, откуда пассажир.

Место встречи было именно таким, каким ожидал бы его увидеть взыскующий рая мистик углеводородной эпохи. Это была большая заросшая цветами поляна, в центр которой из просвета между кронами падал широкий солнечный луч. В луче стояли три зверя: подкрашенный хной и похожий на пьяного Черчилля лев, темно-синий бык, покрытый жмурящимися от мошек глазами, и огромный, в человеческий рост, золотой орел со строгим милицейским взглядом.

Прошла секунда, и на траве перед ними с хлопком возник крохотный белый хомяк с розовыми ушами и черной звездочкой на лбу. Посмотрев на высящихся над ним зверей, а потом на стоящую в отдалении Сперо, хомячок понюхал воздух, нервно вильнул хвостом — и исчез в траве.

Вся моя дальнейшая история поместится всего в нескольких абзацах.

Я оказался предоставлен самому себе — и не нужен был больше никому в мире. Как выяснилось, меня вполне устраивало такое положение дел.

Не дожидаясь, пока «старшим инспектором ОГИПРО» заинтересуется какая-нибудь из земных инстанций (тучи на горизонте уже сгущались — но пока интерес касался не меня, а исключительно занимаемой площади, на которую никак не могли найти договор аренды), я снял табличку с двери и исчез в московском сумраке, оставив неведомым наследникам всю оргтехнику и даже кофейную машину. Секретарше было сказано, что спасти вторую инспекторскую ставку не удалось — и она женственно приняла этот удар.

Я видел столько жизней, столько историй, столько судеб — и был уверен, что смогу создать из них нечто великое и памятное. Но в реальности, увы, весь мой улов поместился в небольшую папку со словами «Любовь к трем цукербринам». Рассказ про Птиц, история Кеши, отблеск Нади.

Последним служебным прозрением, посетившим меня на посту, была ослепительная догадка о тождественности суки Агенды и президиума с тремя седыми лесбиянками, увиденными Мейстером Ке в групповом сновидении. Я мог бы обосновать это множеством убедительнейших сближений (например, у всех трех лесбиянок были такие же гоголевские носы, как у журналистки, родившей фразу про «либеральную идею, отлитую в гранате»), но прошу читателя просто поверить мне на слово.

А потом началось самое интересное — и здесь я впервые боюсь, что мои слова покажутся неправдоподобными.

Я стал перепрыгивать с одного поезда судьбы на другой.

Ничего примечательного в моей жизни больше не было. Во всяком случае, для внешнего наблюдателя. Пересадки с одного маршрута на другой не выглядят никак, и точный их момент даже не всегда можно определить, хотя чаще всего мне это удается.

И я успел удалиться от мира, который когда-то обслуживал, уже очень и очень далеко. Чтобы вы поняли, насколько, расскажу только об одном обстоятельстве.

С момента взрыва в известной редакции прошло не так много времени. Но у этого события был такой резонанс, что оно, конечно, не успело бы забыться. Я объясню, почему вы ничего о нем не знаете.

Сегодня утром я увидел на сайте «Contra.ru» (да-да) статью одного злобного журналюги, похожего на лысеющий одуванчик. Она называется «Всюду Шпенглер» и посвящена не больше и не меньше как анализу распила и перепродажи несущих конструкций российской культуры. Главный герой — поэт Гугин, автор проекта «Голем Илелеем», названный в статье «кохочубайсом русского стиха» (во как).

Дело в том, что в этом мире я никогда не был Киклопом. И никакого взрыва в «Контре» тоже не было. Все живы. Кеша ходит в контору, Надя поливает цветы, а Гугин пишет стихи. Я заглянул в его «Голема» — и обнаружил, что памятное четверостишие в этом измерении выглядит чуть иначе: