Леонид Нетребо - Черный доктор

Басмач зачерпывал матрицей, которая представляла из себя прямоугольное дощатое корытце с перегородками, небольшое количества песка, протряхивал его во внутренних полостях, так, чтобы песчинки равномерно приклеивались к влажным стенкам. Становился на коленки, голыми руками закладывал в углубления густую глину, вскакивал, хватал груженое корытце за ручки, поднимал до живота и, сгибаясь под тяжестью, смешно по тараканьи забрасывая вперед ноги, быстро бежал к ровному сухому месту. Там опускал корытце на ребро и затем резко переворачивал дном вверх. После того, как деревянная конструкция, мелко подергиваясь, с песочным шуршанием уходила ровно вверх, на земле оставались четыре красивых сырых саманных кирпича, по величине в два раза больше обычных, жженых, которыми наши отцы уже выкладывали печки и дымоходы.

Дуб был белобрысым веснушчатым парнем, с жилистым, крученым, как виноградная лоза, телом, покрытым татуировками. На груди выделялся рубленый портрет Ленина, в полспины призывно подмигивала красивая обнаженная женщина. Кроме того — звезды, купола, змеи, кинжалы и многочисленные надписи, которые мы, дети, читать еще не умели. Когда мы утомляли его своим бессовестным разглядыванием, он, улыбаясь, кивал на своего друга:

— У Басмача тоже картинки есть. Только у него одни орнаменты — ему морды нельзя рисовать, Коран запрещает. — Он заговорщически понижал голос: Стеснительный, поэтому все наколки под шароварами. — И кричал: — Басмач, сними штаны, покажи детям орнамент!

Басмач был тощим и угловатым, с бритой головой и огромными, как вилы руками, плохо говорил по-русски, и в часы послеобеденного отдыха, под сенью тополей, у арыка, играл на рубобе, струнном музыкальном инструменте, похожем на тыкву с воткнутой в нее длинной палкой.

Иногда Дуб отбирал у Басмача инструмент, приговаривая: «Одна палка, два струна, я хозяин вся страна», перестраивал «под гитару», ритмично стучал по струнам, и они оба, к восторгу детей, пели какую-то длинную, бесконечную шутливую песню, в которой каждый куплет заканчивался утвердительным вопросом: «На кой шайтан узбек война?!»

Иногда Басмач делал из глины свистульки — птичек, собак, кошек, обжигал фигурки в хозяйской печке и раздавал их детворе. Однажды, меся глину, он наколол до крови ногу. Виной незначительного ранения оказался кусочек старой желтой кости.

Дуб не упустил случая поиздеваться:

— Басмач, я только из уборной, поссы сам себе на башмак, ты сможешь! он обернулся к нам: — Сейчас будет демонстрация орнамента!

Басмач промыл кость в арыке, внимательно ее осмотрел и задумчиво объяснил малолетним зрителям:

— Человечий…

— Ага! — тут же отозвался Дуб. — Ишачий!.. Сделай пацанам свистульку.

— Из человечий нельзя, — серьезно возразил Басмач и поцокал языком.

Обедали наемные работники в наших семьях, родниковую воду от сырдарьинских береговых ключей с большим удовольствием носили им дети, а папиросами снабжала пожилая русская женщина: маленькая, стройная, с хриплым уверенным голосом. У нее были седые, сверкающие как серебро кудрявые волосы и ярко накрашенные губы. Она разговаривала на каком-то особенном русском языке, в котором было много непонятных для нас выражений, но все слова удивительным образом сливались во что-то непрерывное, плавное и красивое. Однако порой с ее губ, вместе с крошками табака, слетало рваное и пугающее: «сука позорная», «параша»…

Было понятно, что она бескорыстно опекала этих двух парней, проведывая почти каждый день. Но почему-то называла их, правда, ласково, врагами. «Привет, враги, работа не волк, перекур!» Дуб и Басмач всегда покорно и радостно, просветляясь лицами как дети, оставляли работу, шли под тополя, и все втроем долго курили и разговаривали, казалось, никого в эти минуты не замечая. Перед уходом женщина обзывала ребятню, вертящуюся около глиняной кучи, вредителями и приказывала до завтра не обижать ее подопечных. Мы смеялись. Взрослые говорили, что у нее не все дома.

Вскоре дома наши, как и многие другие рядом, были окончательно построены. Потом стали возводится дувалы и деревянные ворота с резными звездами и полумесяцами. Дворы укрылись виноградниками. Вдоль улиц ровными рядами выстроились фруктовые деревья. Сформировалась окраинная махалля индустриального города.

В этот период на улицах стал часто появляться, как будто что-то безуспешно разыскивая, никому из наших соседей не известный, большой, страшный старик. Женщины пугали им своих детей: «Не будешь слушаться, завтра страшному бабаю отдам!» Один глаз его, казалось, не мигая, смотрел из-под лохматой черной брови, а там, где должен был быть второй, как раз заканчивался толстый коричневый шрам, пролегавший через всю щеку. Он ходил, заложив руки назад, не сгибаясь, в коротком полосатом халате, черной тюбетейке, тонко повязанной темно-зеленой чалмой, с небольшим ножиком в кожаных ножнах, заткнутым за голенище, ни с кем не здоровался и не отвечал на приветствия, что было совершенно нетипично для «нормального» узбека. Он никак не походил на других, местных стариков — благообразных аксакалов с окладистыми, белыми шелковистыми бородами, с посохами из красной вишни, зимой и летом одетых в длинные ватные халаты.