Александр Лапин - Время жить

Сан архимандрита Анатолий Казаков определил как соответствующий полковничьему. Ну а выше, по его разумению, стоял церковный генералитет – епископы, архиепископы (старшие епископы), митрополиты. И над всеми возвышался главнокомандующий – патриарх.

Был здесь и свой Генеральный штаб – Священный синод.

Братским духовником был отец Александр – рыжий, вечно взлохмаченный огромный старый монах. При первом знакомстве Анатолий подумал: «Вот, опять повезло с рыжим. Алексей Пономарев и этот со своей огненной бородой и длинными волосами…»

Но Александр оказался добрейшей души человеком.

Лет ему было под восемьдесят. Участник той самой большой войны, которую закончил капитаном. А здесь дослужился до архимандрита. Награды имел и за военные, и за духовные подвиги.

Боевой разведчик отец Александр обладал какой-то светлой детской улыбкой. Она и подкупила Казакова.

И вот как-то раз он обратился нему:

– А что, чины и звания у нас присваиваются за духовные подвиги? То есть чем выше человек духовно поднялся, тем выше его «чин»?

Задумавшийся монах взъерошил свой загривок и как-то неуверенно ответил неофиту, что это совсем необязательно, были, мол, случаи, когда человек до митрополита дослуживался, а потом церковным судом судим был.

Казаков подумал тогда: «Э-э, да тут настоящее государство в государстве. И суд свой имеется. Как офицерский суд чести в армии. И наградная система с орденами, медалями…»

Так что сейчас, в начале празднества, Анатолий с удовольствием лицезрел своих товарищей в убранстве, которое, в отличие от обычной черной рясы, давало полное представление о том, кто есть кто.

Рядом с отцом наместником стоял отец Ферапонт. На его красиво подстриженную голову была водружена фиолетовая шапочка – камилавка. Первая награда, которой могут удостоить в системе. Поясом ему служила широченная золотая лента, ярко выделявшаяся на голубом фоне.

«Ого, какой наряженный сегодня Ферапонт. Значит, отслужил он беспорочно десять лет. Получил в награду не только камилавку, но и двойной орарь, символизирующий то самое полотенце, которым Христос вытирал ноги своим ученикам.

Да и отец наместник красавец. Такую митру разрешает носить только патриарх после тридцати лет служения Церкви. Правда, в отличие от архиерейской ее не венчает крест. Но все равно – красиво.

А на шее у него – патриарший крест. Такой имеют вообще единицы. За особые заслуги».

Пока послушник удивленно глазел, молебен шел своим незыблемым порядком, отточенным веками.

Слева от главных действующих лиц, на ступеньках храма расположился хор певчих. В основном это были женщины в белых платках и блузках с надетыми поверх черными жилетами. Скороговоркой архимандрит затягивал молитву, восхваляющую подвиг Божьей Матери, а хор ангельскими голосами подхватывал ее в нужных местах.

«За две тысячи лет все доведено до совершенства. И ритуал, и пение, – думал послушник. – И праздничное богослужение в честь Успения Пресвятой Богородицы – это на самом деле целое многочасовое действо, своего рода спектакль с хором, солистами, участниками, как на первых, так и на вторых ролях».

– Богородице Дево, радуйся! – воскликнул архимандрит.

И в эту секунду он, Анатолий Казаков, под дружное пение начал свою, личную молитву. Как душа его истерзанная просила, искренне и истово молил он шепотом деву Марию:

– Богородица, если ты слышишь меня, прости за то, что случилось тогда под селом Бечик, где я отличился на войне… Может быть, она и этот мальчишечка искупили бы свою вину, нашли бы новую дорогу в жизни. Но получилось так. И смертный грех на мне.

В этот праздник, когда весь народ церковный и нецерковный собрался здесь у твоей иконы, все ждут от тебя чуда. Сотвори его и для меня, благодатная Пресвятая Богородица. Припадаю к тебе с последнею надеждою!

Он подался вперед. Его словно что-то звало и манило туда, на паперть собора.

– Куда идешь! Не видишь?! – толкнул его в бок сосед.

Очнулся. Вспомнив свою работу, начал торопливо разжигать кадило. Но все равно не успел к тому моменту, когда дьякон басом грянул свою партию. И тот так зыркнул на него глазами, что Казакову стало страшно неудобно и неловко за то, что он задержал ход празднества.

Но он не обиделся. За последнее время он много узнал. Понял, что монахи в принципе очень одинокие и ранимые люди. И от этого с ними бывает трудно.

Погруженные в себя, они могут выглядеть черствыми и неотзывчивыми. Но с ними можно ладить.