Валерий Алексеев - Стеклянный крест

Мы расписались в августе года белой лошади. Анюта сама попросила об этом, точнее – не попросила, а сказала: "Так надо". Она была права: совместное наше проживание нуждалось в юридической основе. Не потому, что кому-то вдруг стало до нас дело, скорее наоборот, все заинтересованные лица привыкли, и даже соседка напротив потеряла к нам интерес. Просто – да, очень просто – в условиях любого хаоса Анюте был нужен адрес, по которому ее, выброшенную на панель, можно было бы направить. Однажды ночью она прибыла на милицейской машине – и я, распахнув окно, кричал: "Не бейте ее, не бейте!" – а они ее и не били, наоборот: она им кричала, что зарабатывает больше, чем все они вместе взятые, что им и не снились услуги, которые она может оказать.

"Ты в самом деле этого хочешь?" – спросил я, когда она меня спросила, не пора ли нам расписаться.

"Да, хочу", – ответила она, глядя мне прямо в глаза.

"Прямо в глаза". До чего же прост мой язык. Она глядела открыто, дерзко, бессовестно, расширив глаза до такой степени, что белки сверху и снизу обнажились, как будто бы она их оскалила. Это был взгляд не просто взрослой женщины, это был взгляд наглой преступницы, изучившей свою жертву, как пять пальцев, и намеревающейся этим знанием воспользоваться. Вот тут бы мне и сказать свое "нет", но я ошалел от мысли, что тогда уж все будет кончено. Меня не покидала надежда, что меня полюбят, ах, меня вдруг полюбят, ах, меня наконец полюбят за мой ум, за мою доброту.

Свидетелями на нашей свадьбе были Гарик с супругой, я впервые увидел эту испитую до посинения одутловатую женщину по имени Неля (или Нелли, или Нэле, этого я так и не узнал). Дама в загсе, ставившая для нас педальный марш Мендельсона, смотрела на нас так, как будто оформляла акт скотоложества. Анюта была смертельно бледна, она была обута в белые тапочки, чтобы ростом быть пониже, даже приседала, стоя рядом со мной. Ее "да" оказалось настолько тихим, что дама, отступив от ритуала, потребовала повторить ответ. Я поцеловал Анюту в твердые тонкие губы, это был наш с нею первый поцелуй, а второй и последний мне достался, когда я лежа на полу умирал. Гарик балагурил за четверых, он намерен был поехать к нам и как следует вздрогнуть, однако Неля, раздувая ноздри, сказала: "Ты – как хочешь, а я домой. Хватит с меня этой комедии". И мы с Анютой пошли к метро. Все смотрели на нас: юная красавица в подвенечном платье с опущенной головой – и ковыляющий рядом с нею урод, зрелище достойное кисти передвижника. Я все надеялся, что Анюта посмотрит на меня и скажет мне какие-то подходящие к случаю слова (ну, например: "Я не люблю вас и буду вам верной женой, Евгений Андреевич"), но Анюта молчала: слово "люблю", единственное, которого я от нее все эти годы ждал (пусть даже в отрицательной форме), она, по-видимому, просто неспособна была произнести. Признаться, такой глубокой печали я от нее не ожидал, была у меня смутная надежда, что, добившись желанного штемпеля в паспорте, Анюта развеселится, начнет дурачиться – и так, дурачась, мне и отдастся, ей ведь ничего не стоило совершить это насилие над собою. Еще накануне, когда Анюта привезла от портнихи платье и надела его и вышла ко мне в прихожую и стала передо мною вертеться, она была весела (забывши, должно быть, что выходит замуж за урода), а я смотрел на нее, очарованный ангельской ее красотой, и мысленно повторял: "Завтра она станет моей женой, завтра она станет моей женой", – но тут, взглянув на меня, Анюта увидела мое безобразное, расплывшееся от счастья лицо – и не хочу об этом больше говорить. Так, в скорбном молчании, мы дошли до метро, остановились. "Папу так и не пригласили", – не глядя на меня, проговорила Анюта. "А где же ты раньше была?" – вопросом на вопрос ответил я. Она пожала плечами. "Ну, ничего, в следующий раз позовешь, – сказал я. – Надеюсь, и меня тоже". Я хотел предложить пойти в какой-нибудь ресторан, чтобы испить чашу радости, так сказать, до дна, но Анюта меня опередила. "Ладно, я поехала, – сказала она, – вернусь через месяц". И ушла неизвестно куда, в белом платье с фатою. И вернулась через два месяца. Вернулась круглой сиротой, но ничего мне об этом не сказала. И больше себя не предлагала, никогда, потому что знала: я бы сломался, я бы взял.

Так и шла наша жизнь, и спали мы, естественно, в разных комнатах, за исключением тех дней, когда оставался ночевать Гарик. Для таких случаев за шкафом в Анютиной комнате мы прятали раскладушку. Бегство новобрачной я от приятеля своего довольно ловко скрыл, поставив его на следующий день в известность, что медовый месяц мы проведем в Лихове. "Нашли себе местечко! – удивился Гарик. -Да я бы вам путевку вокруг Европы устроил". – "А зачем? – возразил я. – Мы дети континентальной страны, две трети которой занимают болота. В Лихове нам самое место". И два месяца, до возвращения Анюты, я прятался от телефонных звонков: мой приятель мог и проверить.