Валерий Алексеев - Стеклянный крест

– Да, похоже, мне пора, – сказала она, – только не знаю, куда. Страшновато.

Я посмотрел на нее повнимательнее: интересничает, завлекает? Вид у Кати был какой-то не совсем здоровый: глаза ее лихорадочно блестели, губы потрескались, она их все время облизывала, и такое у меня было ощущение, что ее трясет мелкий озноб. Все-таки она здесь тронулась, подумал я. Если именно этого они хотели добиться своим лечением, то цель достигнута: их можно поздравить.

– А поезжай-ка ты, голубка, в Бразилию, – посоветовал я. – Будешь с мулатами на карнавалах плясать. С мулатами все пройдет.

Катя постояла, переминаясь с ноги на ногу.

– Вот вы как сурово со мной, – сказала она наконец. – Правильно, так нам, уродкам, и надо. А то – разлетались. Спасибо вам, Евгений Андреевич.

– За что? – спросил я.

– За то, что позволяли мне глупости делать, – тихо сказала Катя. – У меня ведь, кроме вас, в жизни никого не было. С этим и прожила.

– А дорогой человек?

– Я его ни за что наказала, – ответила Катя, – за уродство свое. У него жена, дочка маленькая, я у них на глазах и устроила этот спектакль. Да гостей еще был полный дом. Дочке годик и три месяца, сейчас в школу ходит. Неужели помнит? Вот такими глазами смотрела. Убить меня мало.

Мне стало жалко бедную дурнушку.

– Сколько ж ты здесь лет? – спросил я.

– Ай, не знаю, – Катя вяло махнула рукой, – то ли шесть, то ли восемь, какое это теперь имеет значение? В общем, много. И все вас ждала.

– Ну, почему же меня?

– А кого ж еще? Только вас мои руки помнили. Как увидела – от радости чуть с ума не сошла. Вот, думаю, повезло, теперь уж мы им покажем. Дура – дура и есть. Показала себя во всей красоте. Вы, наверно, незнамо что обо мне думаете.

– Нет, Екатерина Сергеевна, – искренне сказал я, умиленный этим старомосковским "незнамо что", так говорила моя добрая мачеха Поля. – Нет, сестричка, я думаю о тебе хорошо. Я во сне тебя часто видел.

– Ну вот, я так и знала, – безучастным голосом ответила Катя, – тоже моя заслуга. Это ж я вас сюда заманивала, сволочь такая, песенку вам пела: "При-и-ходи скорей". Песенку вы тоже слышали?

– Нет, не слышал, а услышал бы – так ни за что бы не пришел.

– Почему?

– Потому что голос у тебя куриный. И не бери ты этот грех себе на душу: не из-за тебя я здесь оказался. Другая нашлась.

Катя помолчала.

– Красивая? – шмыгнув носом, спросила она.

– Очень, – ответил я. – Как ангел небесный.

– А вы простите ее.

– Уже простил. Я ее еще при жизни простил.

– Это хорошо, – сказала Катя, подумав. – Теперь надо, чтобы и она вас простила.

– А за что? – удивился я. – Я ее любил без памяти.

– Ну, вам виднее, – проговорила Катя. – Все, пора мне, ухожу. Очень я вам благодарна, Евгений Андреевич, что вы меня не тронули, не стали через меня счеты сводить, не пошли у меня на поводу, у мерзавки. Я ведь вас в такую яму затащить хотела, в такую грязь. Счастливо вам оставаться. И не поддавайтесь никому.

Быстро наклонившись, Катя поцеловала меня сухими шершавыми губами, повернулась и ушла. Я ее не задерживал. Вся душа моя была промыта этим разговором, как чистыми слезами, день вокруг меня тихо сиял, россыпи ягод светились, и каждую хвоинку, каждый осиновый листик я видел так отчетливо, словно они были в единственном экземпляре.

Глядя окрест, я увидел вдали еще несколько бараков, возле одного копошилась живая душа, остальные, похоже, были покинуты. Малолюдность моей вечности поразила меня своей, так сказать, географической наглядностью. Что-то тут было не то. По всем понятиям, мое болото должно было кишеть людьми – теми, кто умер до меня, не говоря уже о том, что постоянно должны были прибывать новые. Да плевать мне на новых, здесь должна быть как минимум моя мама, единственная родная мне душа, и ее я просто обязан был отыскать. Узнает ли, примет ли, полюбит ли она меня, пожилого угрюмого урода? Нет, я не стану пугать ее и тревожить, я просто погляжу на нее издалека, а если она меня ждет – то непременно узнает. А может быть, я покажусь ей любимым ее малышом. Как это было бы прекрасно.

И, решившись, я поднялся и вперевалку, как болотный Пан, пошел к ближайшему бараку, который виднелся сквозь мелкий трепещущий осинник километрах в полутора от меня.

Но идти мне пришлось недолго. Вдруг из-за осинок навстречу мне выступила женщина, одетая по-городскому, в сером джерсовом костюме, и, глядя на меня томными, с поволокой, глазами, воскликнула:

– Ну, наконец-то! Мужчина, постойте!

Это была плотная, даже дородная дамочка моих примерно лет с жирным загорбком, седоватые темные волосы ее были коротко подстрижены, лицо ее можно было бы назвать миловидным, если бы его не портил рыхлый насморочный нос. Подойдя ко мне семенящими шажками, она схватила меня за локоть.