Мартин Эмис: Стрела времени

Я не то чтобы совсем уж наивен.

Например, оказывается, я владею неким количеством свободной от оценочных суждений информации, базовых сведений, если угодно. E = mc 2. Скорость света составляет 186000 миль в секунду. Медленнее он не может. Вселенная конечна, но безгранична. Знаю планеты: Меркурий, Венера, Земля, Марс, Юпитер, Сатурн, Уран, Нептун, Плутон – бедный Плутон, ниже нуля, ниже нормы, весь из льда и камня, так далеко от тепла и света. Жизнь – это вам не миска вишни. Она водит кругами, с горки да в ямку. Что-то находишь, что-то теряешь. Она сглаживает, она выравнивает. Как аукнется, так и откликнется. 1066, 1789, 1945. У меня великолепный словарный запас (монада, ретрактильный, некрополь, палиндром, антидизистеблишментарность), и я легко владею всеми правилами грамматики. Апостроф во фразе «Please Respect Owner's Rights [1]не на том месте. (И на плакате на Шестом шоссе «Rogers' Liquor Locker» [2]– тоже.) За исключением слов, обозначающих движения или процессы, которые мне всегда хочется поставить в кавычки («давать», «падать», «есть», «испражняться»), письменная речь вполне осмысленна, в отличие от устной. Еще анекдот: «Она звонит и говорит: “Приезжай, дома никого”. Ну, я приезжаю, и что же вы думаете? Дома никого». Марс – бог войны у римлян, Нарцисс влюбился в собственное отражение – в собственную душу. Если когда-нибудь соберетесь заключать сделку с дьяволом и он захочет что-нибудь взять взамен – не давайте ему свое зеркало. Только не зеркало, оно – ваше отражение, ваша копия, ваш тайный совладелец. К чести дьявола надо сказать, что он всегда действует по собственной инициативе, а не просто выполняет чьи-то приказы.

Тода Френдли нельзя обвинить в любви к своему отражению. Напротив, он его видеть не может. Он приводит себя в порядок на ощупь, бреется электробритвой, а стрижет себя жуткими кухонными ножницами. Бог его знает, как он выглядит. В доме, понятно, есть несколько зеркал, но он никогда в них не заглядывает и не останавливается перед ними. Порой мне удается что-нибудь увидеть в затененной витрине магазина; да еще, бывает, – искривленный промельк в ноже или никелированном кране. Надо сказать, что любопытство мое сильно охлаждается боязнью. Его тело отнюдь не вдохновляет: кожа на тыльной стороне рук покрыта пятнами, торс облачен в обвислую плоть, пахнущую курятиной и мятой, про ступни и говорить нечего. Мы встречаем на улицах Уэллпорта старых американцев – бочкообразных дедов и кряжистых морских волков, они «чудесно выглядят». Тод совсем не чудесно выглядит. Пока что нет. Он пока еще весь разбитый, согбенный, боязливый и пристыженный. А его лицо? Однажды ночью, в перерыве между кошмарами, он доковылял до темной ванной и стоял, ссутулившись, над раковиной, чувствуя себя потерянным и потерявшим себя, стараясь успокоиться, пытаясь водой из-под крана унять отчаяние. Тод застонал, распрямился перед темным зеркалом и потянулся к выключателю. Ну вот и все, подумал я. Это должно произойти со скоростью света. Итак, внимание. Сейчас…

Я предполагал, что внешность у меня говенная, но тут стало даже смешно. Бог ты мой. А видок-то у нас и вправду говно. Если точнее, коровья лепешка. О-хо-хо. Что там такое, неужто человек? Да, не сразу, но стало понятно – это Тодова голова. По бокам пара огромных гитарообразных ушей, вдоль оранжевой кожи, похожей на апельсиновую кожуру, свисают белыми сосульками реденькие волосы. Да еще и жирные. Я ведь так и думал: каждое утро он собирает в пузырек выделяемую ими слизь и где-то раз в два месяца сдает ее в аптеку по три доллара сорок пять центов. Так же он поступает со сладковато пахнущим порошком, который выделяет его дрянненькое тело. Так вот, лицо: посреди его останков и остатков, которые ни о чем не говорят, вокруг глаз притаился морщинистый островок выразительности, суровый, скрытный, непростительно чудной и исполненный страха. Тод выключил свет. Он опять лег спать и вернулся в свой кошмар. У его простыней белый запах страха. Я вынужден нюхать то, что нюхает он: детскую присыпку и вонь его ногтей, прежде чем огонь их выплевывает. Тод ловит их тарелочкой, а затем мучительно прилаживает к своим трясущимся пальцам.

Мне только кажется или все и впрямь так странно устроено? Вот например, вся жизнь, все средства существования и смысл его (и немалые денежные суммы) происходят от одного-единственного бытового приспособления: рычажка на сливном бачке унитаза. В конце дня, перед кофе, я захожу туда. А он уже там: этот унизительный теплый запах. Я спускаю штаны и дергаю за волшебный рычажок. И вот оно здесь, вместе с туалетной бумагой, которую я после использования аккуратно сматываю в рулончик. Потом натягиваю штаны и жду, когда утихнет боль. Боль, вероятно, от всей этой процедуры, от зависимости в целом. Ничего удивительного, что мы при этом плачем. Мимолетный взгляд на чистую воду в унитазе. Не знаю, мне такое существование кажется адом. А потом две чашки кофе без кофеина – и на боковую.