Розамунда Пилчер - Начать сначала

После такого вступления деваться джентльмену было некуда.

— Да-да, конечно…

— Вы чрезвычайно любезны… — Парусиновая сумка и пакет с хлебом перекочевали в одну руку незнакомца, корзина вместе с тощим портфелем оказались в другой. Эмма от души пожалела соотечественника.

— Это только до той минуты, когда мы сядем в самолет… вы так любезны… понимаете ли, мой брат не летит со мной…

Очередь двинулась вперед, они подошли к барьеру.

— До свидания, дорогая Эмма, — сказал Кристофер.

— До свидания, Кристо.

Они поцеловались. Коричневая рука забрала ее паспорт, полистала страницы, поставила штамп.

— До свидания!

Теперь их разделяли барьер, паспортные формальности, другие пассажиры, устремившиеся вперед.

— До свидания!

Ей было бы приятно, если бы он дождался, когда она благополучно войдет в самолет, но, едва она помахала шляпой, он повернулся и зашагал прочь. Солнечные блики на светлых волосах, руки засунуты глубоко в карманы кожаного пальто.

В Лондоне, в феврале, шел дождь. Начался он в семь утра и без перерыва лил до сих пор. На выставке в половине двенадцатого людей было совсем мало, да и эти энтузиасты, скорей всего, просто укрылись тут от дождя. Они скинули мокрые плащи, поставили сушиться зонтики и стояли кружком, кляня погоду, сами при этом даже еще не купили каталоги.

В половине двенадцатого пришел какой-то американец покупать картину. Остановился он в «Хилтоне» и хотел говорить с мистером Бернстайном. Сотрудница галереи Пеги, сидевшая за столиком у входа, взяла у него визитную карточку, вежливо попросила минутку подождать и пошла в кабинет Бернстайна доложить Роберту.

— Мистер Морроу, пришел американец… — она посмотрела в карточку, — Лоуэлл Чики. Неделю назад он посетил выставку, мистер Бернстайн показал ему «Оленей» Бена Литтона и полагал, что он купит картину, но мистер Чики не мог сразу решиться, хотел подумать.

— Вы сказали ему, что мистер Бернстайн сейчас в Эдинбурге?

— Да, но он не может ждать. Послезавтра возвращается в Штаты.

— Пригласите его.

Роберт Морроу поднялся и, пока Пеги пошла звать американца, быстро привел в порядок стол, сложил стопочкой письма, высыпал содержимое пепельницы в корзину для бумаг и задвинул ее носком башмака под стол.

— Мистер Чики, — объявила Пеги голосом хорошо вышколенной горничной.

Роберт вышел из-за стола, и они обменялись рукопожатием.

— Как поживаете, мистер Чики? Я Роберт Морроу, партнер мистера Бернстайна. К сожалению, он сегодня в Эдинбурге, но, быть может, я помогу вам?..

Лоуэлл Чики был невысокий крепыш в дакроновом плаще и шляпе с узкими полями. И плащ, и шляпа промокли насквозь, из чего явствовало, что мистер Чики приехал не на такси. С помощью Роберта он стал высвобождаться из своего промокшего плаща, под которым оказались синий териленовый костюм и нейлоновая рубашка в полоску. Он носил очки без оправы, за стеклами холодно поблескивали серые глаза, и невозможно было определить, из каких он кругов — то ли финансовых, то ли имеющих отношение к искусству.

— Спасибо, хорошо, — сказал мистер Чики. — Кошмарное утро…

— И непохоже, что распогодится… Прошу вас, сигарету, мистер Чики…

— Спасибо, но я больше не курю. — Он смущенно кашлянул. — Жена заставила меня бросить.

Оба мужчины усмехнулись: у женщин явная идиосинкразия на курение. Но до глаз мистера Чики усмешка не дошла. Он пододвинул стул и сел на него, закинув ногу на ногу и выставив начищенный черный ботинок. Чувствовал он себя вполне комфортно.

— Я был у вас неделю тому назад, мистер Морроу, и мистер Бернстайн показал мне одну картину Бена Литтона — ваш секретарь, очевидно, объяснила вам.

— Да, она сказала, картина с оленями.

— Если можно, я хотел бы взглянуть на нее еще раз. Послезавтра я возвращаюсь в Штаты и хотел бы окончательно решить этот вопрос.

— Конечно, конечно!

Картина ждала решения мистера Чики на том месте, где оставил ее Маркус: прислоненная к стене кабинета. Роберт выдвинул мольберт на середину комнаты, повернул его к окну и бережно установил на нем картину Бена Литтона. Большой холст, масло — три оленя в лесу. Свет проникал сквозь едва намеченные ветви деревьев, и много белого цвета, отчего картина казалась воздушной. Но самой интересной ее особенностью было то, что она была написана не на ровно натянутом холсте, а на джутовой ткани, грубое плетение которой затрудняло движение кисти, и потому все линии и очертания были как бы чуть смазаны, как на фотографии движущегося объекта.