Арон Тамаши - Абель в глухом лесу

Фуртунат поглядел на меня как-то странно, однако же промолчал. Главный монах — тоже. И мы, уже молча, смотрели втроем, как пляшет бедняга, пока он не притомился. Парень, переводя дух, оторвал несколько ниток от своих обтрепавшихся сильно штанов, опустил сутану и зашлепал к дому.

Войдя, он весело восславил господа и спросил:

— Ваше преподобие отец настоятель, долго ли мы пробудем здесь?

— Зачем тебе, Маркуш? — спросил в ответ настоятель.

— Я к тому… набросить на лошадей попоны или не надо?

— Набрось, непременно набрось.

Я видел, что Маркуш уже повернулся к двери, и поспешно остановил его такими словами:

— Скажите, сделайте милость, когда вы в последний раз плясали?

Маркуш ласково поглядел на меня, потом подошел, по плечу погладил и сказал:

— Откуда известно тебе, брат мой сторож, что и мне плясать случалось?

— Удостоил господь, — говорю, — собственными глазами через вот это окно увидеть.

— Коли так, любезен ты господу нашему, — ответил мне Маркуш.

— Это не диво, — подхватил я, — потому как и он мне любезен.

Отцу настоятелю понравился, видно, наш разговор, очень уж весело он смеялся.

Когда Маркуш вышел, поглядели мы друг на дружку, и я сказал:

— А парень-то ваш монах настоящий.

— Простоват больно, — сказал настоятель, но не договорил, напуганный громким шипеньем.

— Молоко убежало! — закричал Фуртунат.

Я подскочил, мигом снял кастрюльку с огня, но немножечко молока на плиту все же выплеснулось. Посмеялись надо мною монахи — проворен, мол, ты, да потерянного не вернешь — и пожурили малость. Ну, думаю, и я ж в долгу не останусь.

— И вот гости мои монахи уж так проворны, что и молоко их проворнее.

— Так мы не закипели еще, с чего нам бежать, — пошутил отец настоятель.

— Еще не поздно, — сказал я ему, — ведом и мне кое-кто, кому и не терпится на огне вас поджарить.

— Кто ж такой? — спросил отец настоятель.

— Да кто же еще, как не дьявол!

Фуртунат прямо оторопел, но, увидевши, что настоятель от всего сердца смеется, смягчился тоже.

За разговором я не сидел без дела, собравшись их теплым молоком угостить. Поставил на стол две кружки, одну доверху налил, гляжу — а на вторую-то осталось всего ничего. Подумал я малость и говорю Фуртунату:

— Вот хочу я спросить вас… ответите?

— Чего ж не ответить, только каков вопрос?

— А вот каков, — говорю. — Хотел я спросить: была ли господня воля на то, что сбежало молоко давеча?

— Ясное дело, была, — отвечал Фуртунат.

— Вот и ладно, — сказал я и полную кружку отцу настоятелю поставил, а ту, недолитую, к Фуртунату придвинул. Фуртунат посмотрел сперва на кружку настоятеля, потом в свою да и спрашивает:

— Это ж почему здесь едва половина? Где другая?

— Другая-то убежала по воле господней, — повторил я его слова.

Еще некоторое время вели мы беседу по той же дорожке, так что по закону божьему экзамен я вроде как выдержал, пора было о другом говорить. Да я-то больше хотел гостей своих поразвлечь, а им было нужно другое — дрова сторговать. В полдень вышли мы на делянку, поленницы оглядели. Настоятель оказался человек сведущий, желал собственными глазами видеть, что покупает. Одну саженную кладку даже разобрать приказал — нет ли, мол, в середке пустоты или другого какого обмана. Наконец успокоился и объявил:

— Пятьдесят саженей нам надобно.

— Надобно, так здесь они, — отвечал я.

— И какая ж цена?

— Двести за сажень.

— Это дорого.

Моя б воля, я отцу настоятелю и за сто пятьдесят продал бы, со священниками я покладистей, чем с мирянами. Да только хозяин-то был не я, так что пришлось держаться двухсот. Наконец дело сладилось, отобрали мы пятьдесят саженей. Каждую буквой «М» пометили. Пока закончили и повернули обратно, одежа наша совсем отсырела. Настоятель, поежившись от холода, заметил даже:

— Экая непогода, так и давит, с ног человека валит.

Я такого прежде не слыхивал и потому сказал:

— Непристойно все ж таки с ее стороны.

Фуртунат погрозил мне пальцем:

— Погоди, ужо я тебе язычок обрежу!

— А что, я не прочь, — говорю ему, — ежели сумеете другим заменить.

— Это ему запрещено, — смеясь, сказал отец настоятель, и так удачно это у него сказалось, так просто, что я сразу душою к нему прикипел.

— Счастлива та мать, — говорю, — что вас родила.

И сразу понял: обрадовали его эти слова, он даже обнял меня, словно родной отец. Фуртунат смотрел на нас с завистью, видел, что пришлись мы друг другу по нраву, характерами оказались под стать. И таким теплом меня обдало от этой сердечной близости, что и поддразнивать больше их не хотелось.