Иван Шевцов - Любовь и ненависть

— Кто ваши родители? — продолжала я допрашивать с настойчивостью разборчивой невесты.

— Оба — и отец и мать — крупные ученые-изобретатели, — как-то между прочим и не очень охотно ответил Дубавин.

Я подумала: мой отец адмирал, но такое состояние ему, наверно, никогда не снилось. А он вдруг предложил:

— Давайте, Ирен, отходить ко сну. Утро вечера мудренее. Вы, надо полагать, изрядно устали, — и, поймав мой совсем недвусмысленный взгляд на стол с обычным после гостей беспорядком, небрежно проронил: — Завтра уберем. Где вам стелить — здесь, на диване, или там, в спальне?

Вопрос простой, даже слишком простой. А вот как на него ответить, хотя он и не был для меня неожиданным: на всякий случай я предугадывала его уже тогда, когда вшестером мы сели за стол и подняли первые бокалы. Где мне стелить? В полукилометре отсюда у меня есть своя постель. Я так и ответила Аркадию Остаповичу.

— Да полно вам, небось устали, соседей будете беспокоить. Какая вам разница? Ложитесь и спите спокойно, приятные сны смотрите.

Спокойно ли? Конечно, мне не хотелось тревожить Плуговых, они, наверно, только-только улеглись спать после гулянки. Именно эта, а не какая-нибудь другая причина заставила меня остаться здесь.

— Хорошо, — сказала я. — Оккупирую ваш диван — как-никак здесь поближе к выходу, если сон окажется беспокойным.

Так оно и случилось. Я даже не успела задремать, как почувствовала рядом с собой Дубавина.

— Не спится мне, Ирен, — сказал он невозмутимо, будто жалуясь на бессонницу.

— Мне тоже, — сухо ответила я и встала с дивана, включив настольную лампу. — Пойду-ка я домой. Ночевать все-таки лучше дома.

Провожать себя я не разрешила, сказала, что, если он выйдет на улицу, я закричу. Он испугался скандала и не вышел. На улице слегка морозило и было приятно дышать. Темнота стояла не очень густая, в небе кое-где неярко поблескивали звезды. Пройдя полсотни шагов, я почувствовала, что за мной кто-то идет. До первых домов поселка оставалось метров двести пустынной дороги. Что-то неприятное кольнуло под ложечкой. Я оглянулась. За мной торопливо шел человек. Я была убеждена, что это не Дубавин. Может, я порядочная трусиха, но мне стало как-то жутко. Что делать, если это окажется злой человек? Кричать? Кто услышит? И вдруг голос:

— Ирина Дмитриевна, не спешите так.

— Боже мой, товарищ Кузовкин! Как вы меня напугали. У меня даже имя ваше из головы выскочило.

— Зовите просто Толя, — сказал он с какой-то неловкостью. — Что ж вы одна в такой поздний час? Без провожатого?

— Так случилось.

— Тогда разрешите мне вас проводить?

— Буду просить вас об этом.

Лейтенант пошел рядом со мной, изредка и несмело касаясь моего локтя, когда я оступалась на скользкой и неровной дороге. Помолчали. Чтоб не говорить о погоде — я чувствовала, что он сейчас именно о ней заговорит, — я спросила, как он встретил праздник.

— Неплохо, — ответил лейтенант неопределенно.

— Вид у вас не совсем праздничный.

— Служба, Ирина Дмитриевна.

— Трудная у вас служба, — посочувствовала я вполне искренне.

— А у вас разве легкая? Трудно, когда неинтересно, когда не своим делом занимаешься или совсем бездельничаешь.

У крыльца нашего дома он сказал как будто с сожалением:

— Ну вот, мы и пришли. Надеюсь, Арий Осафович не будет на меня в обиде. Он не ревнив?

— Арий Осафович? Это кто такой? — не поняла я.

— Дубавин.

— Аркадий Остапович, — поправила я.

— По паспорту Арий Осафович, а без паспорта как угодно, — с убеждением ответил Кузовкин.

Я засмеялась, а он спросил:

— Что, не верите?

— Очень даже верю. Потому и смеюсь. Вы знаете, он и меня в Ирен переделал: так ему больше нравится.

Опять помолчали. Без слов я протянула ему руку. Он взял ее, нежно пожал и, не выпуская, произнес:

— Мне сегодня в голову пришла любопытная мысль: интересно, как будут отмечать жители земли сотую годовщину Октября? Жители, скажем, Южно-Африканского Союза, которые сегодня томятся за колючей проволокой колонизаторов?! Вы только подумайте — сотая годовщина! Две тысячи семнадцатый год! На всей земле не будет ни одного раба, ни одного униженного и оскорбленного. Полный коммунизм. И знаете, что интересно? Не дети наши, не внуки, а мы с вами, да, мы с вами можем дожить до две тысячи семнадцатого года. А что, давайте договоримся встречать вместе сотую годовщину Октября? Идет?

В потемках я видела, а может представила себе, его чистые и ясные глаза. Он искренне верил, что доживет до 2017 года. Он так хотел. И я сказала прощаясь: