Иван Шевцов - Любовь и ненависть

Ларионов с Андреем сели играть в карты, а мы с Василием ушли в другую комнату. Василий был задумчив и рассеян. Он как будто пытался на чем-то сосредоточиться, но мысли, видать, были настолько тяжелы, что ему никак не удавалось их одолеть. О стычке с Семеновым он рассказывал спокойно, но было видно, что эта напускное спокойствие. На мой вопрос, как решили поступить с Захваткиной, он ответил не сразу, минуту, а может и больше, усиленно что-то соображал, потом рассеянно посмотрел на меня, точно не понимая, о чем я спросила, и сказал, не прямо отвечая на мой вопрос:

— Она упросила оставить ее у нас в клинике до завтра. Умоляла. Я согласился — какая разница, несколько часов не имеют значения.

Я сообщила ему о сегодняшнем разговоре Семенова с Похлебкиным о нашей лаборатории. Василий выслушал, потом усмехнулся и проговорил тихо, но с непреклонной решимостью:

— Я этого ожидал. Посмотрим, что у них получится.

Как это ни странно, за ужином атмосфера была натянутой. Ларионов спешил поскорей напиться, а в промежутках между двумя рюмками пытался острить, сверкая тупой широкой улыбкой во все лицо, что раздражало Алексея Макарыча: он демонстративно молчал. Василий Алексеевич бросал то на Ларионова, то на отца пасмурный взгляд, но старался быть спокойным, хотя всем, исключая разве Аристарха Ивановича, было понятно, что спокойствие это напускное.

В прихожей раздался звонок, Василий вздрогнул, насторожился, но не двинулся с места. Отец открыл дверь. Приход Дины Шахмагоновой был для всех неожиданным. Прежде она ни разу не была в доме Шустовых. Я видела, как встревожился Василий, услышав голос старшей сестры. Они разговаривали в прихожей:

— Что случилось, Дина Михайловна? — нетерпеливо спросил он, поймав ее беспокойный взгляд.

— ЧП. Василий Алексеевич, — отрывисто заговорила она. — Мы вам звонили, да у вас телефон поврежден. Десятая палата отказалась принимать лекарства.

Десятая палата — это та самая, в которой лежала Захваткина. Василий нахмурился, сурово и с недоумением посмотрел на Дину, словно она была виновата в этом необычном, действительно странном происшествии. Обронил:

— Что за чертовщина! Этого еще не хватало. Чего они хотят?

— Ультиматум из двух пунктов, — ответила Дина. — Во-первых, требуют оставить в нашей клинике Захваткину. Во-вторых, отменить приказ.

— Какой приказ?

— О выговоре… вам.

Требование действительно нелепое. Василий взорвался:

— Какое им дело до меня?! Кто их просил? Мой выговор касается меня. И только. Никого больше… — Потом, немного успокоившись, спросил: — Вас Семенов послал ко мне? Что от меня нужно?

— Нет, я сама, — слегка сконфузилась Дина. — Там поднялся такой переполох… Звонили из здравотдела, из райкома… Вячеслав Михайлович считает, что вы умышленно оставили Захваткину до завтра. Чтоб скандал…

Ее торопливую речь оборвал Василий Алексеевич, заметивший вслух:

— Вот оно что. Ловко повернули.

— Я пришла предупредить вас, чтоб вы были в курсе.

— Хорошо. А теперь снимайте ваше пальто и давайте с нами ужинать.

Дина попыталась отнекиваться, но больше для приличия. Встреча со мной здесь для нее не была неожиданной. Ее усадили между Андреем и Ларионовым, что доставило удовольствие Аристарху Ивановичу. Уже слегка захмелевший, он, что называется, с ходу начал ухаживать за Диной, но она, как мне показалось, проявила к нему пренебрежительное равнодушие.

Меня очень встревожила попытка главврача свалить всю вину на Шустова. Мне даже не верилось, что интеллигентный, воспитанный человек, каким, несомненно, считал себя Семенов, мог решиться на такую подлость.

Дина слушала Ларионова с гордым видом, но едва ли вникала в его пустую болтовню, хотя и отвечала ему улыбкой, в то же время бросала вкрадчивые взгляды на нас с Василием. В ее мечтательных глазах светились искренность и доброта, а может быть, только желание быть или даже казаться доброй. После работы она успела забежать домой и переодеться в джерсовый костюм небесного цвета, который очень шел к ее глазам, оттененным густой чернью ресниц, бровей и волос, двумя крылами закрывающих лоб до самых бровей. Ей идет эта прическа, как-то смягчает и облагораживает не совсем правильные линии лица. Похлебкин находит Дину "весьма пикантной" и уверяет, что у нее с Василием Алексеевичем что-то было. Меня это злит, а он так мотивирует свои предположения: "Не могло не быть, иначе Шустов не мужчина".

На другой день к нам в клинику пожаловали разные представители в связи с бунтом десятой палаты. Шустов просил больных — это были женщины преклонного возраста — прекратить комедию, но те были непреклонны. Не помогли и уговоры старшей сестры.