Иван Шевцов - Любовь и ненависть

Сколько трагических судеб людей стоят за этими лаконичными, сухими, но необычайно емкими строками, сколько горя, страданий и бед, растерзанных, изуродованных душ! Станет ли Юра Лутак полноценным человеком, гражданином, или его ждет позорная и печальная участь наркомана? Я думал об этом с болью и тревогой. Мы должны, обязаны помочь ему, я, именно я обязан вырвать Лутака и его дружка Витю из той клоаки, в которую их толкнула безжалостная, жестокая рука. Чья рука? Как схватить ее? Схватить и наказать, обезвредить, чтоб она не смогла толкнуть в пропасть других таких же, как Юра и Витя. Мы плохо знали Игоря Иванова — это наша вина. А кто стоит за его спиной, кто его снабжает наркотиками?

Эти вопросы задавал я себе, идя на дежурство утром следующего дня. Была суббота. Дежурить в субботу, воскресенье и праздники хлопотно, потому что именно эти дни обильны различного рода происшествиями, в том числе и чрезвычайными.

Командиром дежурного отделения, или моим неофициальным помощником, был старшина Нил Думнов — здоровенный детина, грозный на вид, но добродушный, исполнительный и преданный делу витебский партизан, хотя и с семилетним образованием — помешала война, — но довольно начитанный. И главное, в нашем деле, в милицейской службе, человек опытный, выдержанный и честный, так что на него можно положиться. В дежурке, как всегда в вечернее время, — суета и шум: возвращались с постов и уходили на службу патрули и постовые, приводили задержанных, оформлялись акты. Тут же за барьером, рядом с задержанными, сидели и стояли граждане, пришедшие с различными нуждами и вопросами, часто звонил телефон: то сообщали о драке на улице, то соседи просили срочно прислать наряд, чтоб утихомирить разбушевавшегося пьяницу и дебошира. Я отвечал на телефонные звонки, записывал, посылал наряд или давал задание находившемуся в районе происшествия патрулю.

Пьяных дебоширов направляем в вытрезвитель, иных оставляем до утра в комнате временно задержанных. По субботам и воскресным дням эта комната переполнена. Спят вповалку, как кто сумел устроиться. Иногда грязные ботинки одного касаются носа другого. Вытянул ноги — стукнул по носу. Тот проснулся, со сна и с похмелья не разобрался, в чем дело, — хвать кулаком соседа, который и не дотрагивался до его носа. Поднимается заварушка, крики, стук в дверь:

— Шеф! Старшина!

Нил Думнов открывает дверь и гранитным изваянием становится на пороге, тронув кулачищем свои запорожские усы, спокойно и внушительно спрашивает:

— Чего раскудахтались? Не поделили что? Порядочные свиньи в свинарнике и то лучше себя ведут, а вы ж люди, человеки, черт вас в душу возьми!

И все утихает.

А тут уже привели очередного дебошира. Вот они стоят у барьера: дебошир — широколицый богатырь, пожалуй превосходящий своей комплекцией Нила Нилыча, сестра его — юркая, щупленькая дамочка с воспаленными глазами и наскоро, должно быть, впотьмах уложенной прической (она свидетельница) и потерпевший, ее муж, неказистый, грязный, жалкий, с лицом сморщенным, испитым, с внушительным синяком под глазом. Хулиган — толстый и важный мужчина с приятным лицом. Одет прилично — серый пиджак, при галстуке. И трезв. Совершенно трезв. Он предъявил удостоверение члена Союза художников, держался спокойно, с достоинством, испытывая при этом некоторую неловкость и стараясь скрыть ее добродушной, отнюдь не заискивающей, а скорее, доверчивой улыбкой.

Я попросил сержанта доложить суть дела.

— Вот, товарищ капитан, гражданин художник разукрасил своего родича, — сержант глазами указал на маленького хлипкого человечишку, который бессловесно, как указкой, ткнул в синяк под глазом коротким кривым пальцем, сморщил изможденное лицо и качнулся.

— Он его чуть было не убил, изверг, кулачищами своими, — возбужденно вступила супруга потерпевшего и зло сверкнула маленькими птичьими глазками на брата.

— Позвольте, товарищ капитан, мне объяснить? — вежливо попросил художник. Я кивнул. — История нелепая и возмутительная. Максим Горький был прав, когда предостерегал не лезть в семейные дела.

— Ишь умник нашелся. Чего надумал — на Горького свалить! — решительно подхватила сестра. — Не Горький Максим, а ты, ты чуть не убил моего мужа!

— Погодите, гражданка. Потом вы скажете, — одернул я и попросил художника продолжать.

— Это моя сестра, как вы уже знаете, а это шурин мой, муж ее, — продолжал художник глухим, негромким голосом, тяжело навалившись на высокий барьер. — Он часто выпивает и в таком состоянии устраивает дома скандалы. Бьет ее, то есть жену свою. Верно я говорю, Настя?