Владимир Рыбаков - Тавро

Поэтому мы, как вы говорите, бываем против и не против войны.

— Вы, кажется, не успели закончить ваше ученье в университете?

«А он усердно пролистал мое личное дело. Даю голову, что по привычке, да и слушает он, чтобы как-то провести время. Скучно ему в своем кабинете».

— Какое это имеет значение?

— А то, что теоретически можно с вами во многом согласиться. Но есть и факты, например, тот, что Красная армия не воевала уже около тридцати пяти лет.

— И хорошо, что не воевала. На ваше счастье. Полковник с неудовольствием повел плечами:

— Ваш патриотизм мне, конечно, понятен, но…

— Это не патриотизм, а реализм. У вас, простите, солдат остается во время службы гражданским лицом, оказавшимся почему-то в военной форме. Он не хочет ни служить, ни воевать — что вполне понятно и законно. Никто этого не хочет. Все дело в том, что солдата необходимо на время службы заставить забыть, что он не хочет служить. Необходимо изменить его психологию, необходимо произвести временное насилие над его личностью. Независимость страны стоит этого.

— Вас французы не поймут.

— Я именно об этом и говорил. Люди забывают, что в современной войне, как и тысячи лет назад, воин дает силу оружию, а не наоборот. Люди теперь вообще хотят забыть, что война возможна. И люди также забывают, что сделать из плохого солдата хорошего не так уж трудно.

Полковник уже не слушал. Мальцеву тоже стало скучно бросать слова на ветер. «Но правда ведь, так хочется, чтобы демократия была сильной. Не моя же это вина».

Полковник допил свою водку нарочито длиннющим глотком, почмокал губами. А когда заговорил, в его голосе было презрение:

— С таким, как вы, в правительстве, у нас была бы завтра революция. Мы здесь — свободные люди. А с вашим образом мыслей, не в обиду будь вам сказано, не нужно было уезжать из вашей страны. Хотите, я вас устрою в Иностранный легион? Там вам и место.

— Спасибо, но вы уже потеряли свои колонии.

Полковник вежливо попрощался и ушел, не оглядываясь.

«Колонизатор несчастный. А, впрочем, чего я его ругаю, не посадил же меня, даже не ругался. Милый человек, чего там. А то, что ему не по душе критика его армии иностранцем, вполне естественно. Люди вообще любят задавать вопросы только потому, что заранее ждут удобных ответов, ответов, сходящихся с их мнением. Ладно, хоть водки выпил — и то хлеб».

Но из кафе Мальцев вышел в толпу более чуждую, чем она была утром. Обвинение полковника в наличии в нем тоталитарной сущности незаметно оскорбило его, тайно считавшего, что победил в себе несвободу — сильную, жуткую, верную, приятную покоем и отсутствием необходимости решать. Он даже был уверен, что прикончил в себе героического раба, а тут — вот те раз: человек, которого он видит впервые и с которым начал серьезный разговор, дает понять, что он, оказывается, занимается самообманом.

«Не буду больше заниматься делами людей, родившихся свободными. Спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Мы же давно на дне и рвемся наверх. Я здесь все-таки гость…».

А французский полковник вернулся в свой кабинет в весьма недобром настроении — он злился, что в глубине души, и как офицер, и просто как человек, был вполне согласен с этим чудаком, бывшим советским сержантом. И завидовал ему потому, что он никогда не сможет, не осмелится сказать и доли того, что только что ему наивно выложил этот русский.

А русский в то время звонил Тане и легким голосом спрашивал, нашла ли она для него приятную работенку, благодарил, записывал адрес, желал всего хорошего и отправлялся в один из близких пригородов бывшей столицы мира.

Таня нашла ему место в какой-то мастерской: «Жоэль хороший парень и замечательный хозяин». Это оброненное слово «хозяин» грызло настроение Мальцева: «Хозяин! Может, ему еще в ножки поклониться?»

Двор, домик, позади еще двор — посередине широченная черешня, а за ней мастерская. Из нее вышел человек, похожий на колобок на пружинах.

— Да, мне жена говорила. Пойдемте. Что вы умеете делать? Токарное и фрезерное дело вам знакомы?

От человека веяло силой, и он смахивал на одухотворенный механизм.

— Да. Я, конечно, прежде всего сварщик, но знаком с разными станками, я даже несколько месяцев вкалывал на токарном.

— Это в СССР?

— Да.

— И учились вы бесплатно?

— Да.

Мальцев так и не понял, понравилась ли французу его немногословность. Да и, в сущности, ему было на это наплевать. Он был уже внутренне готов отвечать на каждое грубое слово двумя, а за малейший грубый жест отправить этого капиталиста в больницу, несмотря, разумеется, на всю возникшую симпатию к нему. Сообразив эту свою готовность, Мальцев широко улыбнулся.