Владимир Рыбаков - Тавро

Был бы он эмигрантом, иммигрантом, политическим беженцем — ему помогли бы различные организации, дали бы и денег. А так французский паспорт давал ему право выбирать президента республики, но не передохнуть.

Руки болтались вдоль тела, но мысленно Мальцев сжал ими голову. Так он дошел до мертвого фонтана, бросил тусклый взгляд на большие дома-дворцы, торчащие по обеим сторонам улицы, и вышел к мосту Александра III. Устало растянул рот в усмешке. Этот мост в Париже носил имя самого националистического русского царя, монарха, как-то сказавшего: «Когда русский царь удит рыбу, Европа может подождать». Разве не смешно? Он вспомнил, что при Александре III был заключен франко-русский союз.

В каком-то учреждении, набитом иностранцами, ему предложили поехать на север страны и там, на автомобильном заводе, полировать на конвейере французское железо. То, что он француз, сказали Мальцеву, поможет ему очень быстро продвинуться по службе. Мальцев был слишком уставшим, чтобы рассмеяться им в лицо. Он повторил, что профессия его — сварщик, что он — специалист. Он не сказал, что закончил было истфак, — все равно не поймут.

Его пожелание было куда-то записано. Но деньги давали не тем, кто искал работу, а только людям, ее потерявшим, так что вышел он оттуда в парижский мир богаче не деньгами, а отчаянием.

Ирония судьбы: тепло душе и спокойствие нервам давал не французский паспорт, доказывающий, что он — свободный гражданин свободной страны, а московское пальто, тяжелое и верное, и вот этот русский мост, под которым он ляжет и забудется до никчемного утра.

До падения темноты на Париж оставался пустяк времени. Последний свет ударял в грязную воду Сены, скользил и, пробив насквозь двух бродяг-клошаров, прижавшихся спинами к парапету, уходил в камень, в город. Они сидели, эти клошары, в одинаково неподвижных позах. Возле каждого стояла пластиковая бутылка красного вина. Один был толст, другой — худ. Первый был нагл лицом, второй — грустен… Будто в них жили два характера нищеты.

Вода Сены стала блестяще черной. Мальцев, усевшись рядом с парижской нищетой, стал третьим бродягой-клошаром.

— Можно?

Открылся наглый рот толстяка:

— А чего спрашиваешь? Сел, ну и сиди. Только смотри, жопу не проморозь.

Рот лгал, из грубо говоривших губ выходил добродушнейший голос сытого человека.

Худой и грустный клошар тоже подал голос:

— Ну чего? Шум да шум. Могу я поспать в этом грязном городе?.. или мне на другой берег перейти?

У этого человека был сходный с лицом печальный голос.

Мальцев, встрепенувшись от неожиданной мысли, спросил:

— Полицейских не боитесь? Мы же в центре города сидим. Могут нас забрать? А если заберут, то что будет?

Сытый голос расхохотался:

— Откуда ты такой взялся? Не бойся. А если лягавый и пришкандыбает — он только вой со скуки подаст да и потурит нас на другой участок. Но редко это бывает, лягавые — они воды боятся. Ты новенький, сразу видно. Ничего, свыкнешься. Вот я…

— Давайте спать, а? Выпьем и будем дрыхнуть, — сказал грустный голос.

В наступившей ночи раздался звук проникающего в горло вина. Причмокивание было долгим. Затем опустилась тишина — оба клошара прыгнули без разгона в сон.

Мальцев закутал лицо шарфом, но не закрыл глаз — ему вполне хватало одной темноты. Он вновь мысленно сжал руками голову… и мышцы, послушно уловив веление, нудно заныли. Мальцев по-детски обиженно почувствовал боль в бессильно разбросанных руках.

Впервые за много лет по лицу Святослава Мальцева потекли слезы. Он вспомнил рыжую голову одного своего друга, с трудом терпевшего насилие, человека, любившего мечту о социализме с человеческим лицом и получившего за эту мечту семь лет строгого режима. Что он делает в эту минуту? Спит себе, небось, на положенном месте в лагерном бараке, переваривает баланду… мысль отдыхает, подсознание рисует и рисует сны о свободе, любви, быть может, о том социализме, которого он никогда не увидит… подсознание все может.

Мальцеву не было холодно. Дождь ушел вместе с днем. Еще влажный воздух тепло касался лица. Камень парапета немного студил тело, но это было такой чепухой… Слезы свободно текли. Жалость к себе была острой, болезненной. Происходило то, чего только и боялись когда-то жившие здесь галлы — небо падало на голову Мальцева. Судьба зло смеялась над ним, а жизнь, казалось, отнимала последние иллюзии.

Его друг, ставший зэком, спал в бараке и наверняка продолжал верить в социализм с человеческим лицом. А ставший свободным Мальцев лежал с двумя клошарами под мостом, носящим имя русского царя, и терял веру в себя, надежду, мечты, веру в ценность страдания. Французский документ в кармане позволял ему свободно разъезжать по миру, свободно переезжать с квартиры на квартиру, свободно говорить, орать, писать… свободно, свободно, свободно. Будь все проклято! Он, Мальцев, лежал здесь — и завтра, если полиция не заберет, нужно будет найти чего-нибудь поесть.