Владимир Рыбаков - Тавро

Он дождался того вечера, когда Синев с невниманием в глазах сказал:

— Слушай, сделай одолжение. Да и тебе же интересно будет. Поезжай в Турцию. Дам тебе адрес моего друга. Будешь жить у него. Он даст пакет. Привезешь его мне. Сам бы махнул, да времени нет. Если согласен, выедешь этак через недельку. Как?

Небольшим усилием Мальцев заставил свой голос остаться прежним:

— О чем речь… это же бесплатная туристическая поездка! Конечно…

Отвернувшись, Синев улыбнулся… Мальцев все же разглядел угол его рта. На кухне Мальцев, пробормотав: «Сволочь, ну и сволочь», — проглотил большой кусок сливочного масла. Поездка в Турцию, расширенные зрачки тех парней, которых Мальцев покалечил, и тех девиц, с которыми переспал, — все сходилось и выливалось в вывод: его принимали за дурачка.

В тот вечер Мальцев был в ударе. Заставлял девиц и Синева пить по-русски, и накачал их всех. Выпил он много — но масло спасло. Оставшуюся на ногах девицу пришлось утомить не водкой, а собственным телом.

Под утро Мальцев, добыв из кармана брюк Синева ключи, открыл секретер, нашел расписки… Выходя из квартиры обернулся и сплюнул.

Он был вновь победителем.

Рассвет втискивался в улицы. Мальцев шел размашистой походкой, но все в нем, ежесекундно ожидая нападения, продолжало оставаться напряженно твердым. Умом он знал себя в безопасности, но привычка была сильнее. «Если не считать тех двух насосавшихся наркотиков самоубийц, эта бывшая столица мира — просто рай земной», — думал Мальцев. На самых темных улицах Парижа, когда ему доводилось встречаться с молодыми веселыми парнями, мышцы напрягались до боли… парни проходили мимо. Однажды хиппиобразный малый толкнул его — и извинился. Мальцев простоял с открытым ртом несколько минут.

Где же, черт подери, ежесекундная преступность в этой анархической людной Европе? Люди здесь были веселы, это он видел: ни ругани в метро и автобусах, ни очередей… и создавалось впечатление, что французы не боятся власти. Это было невероятно. Этого Мальцев понять не мог, силился — и не мог.

Как-то Синев отматерил стоявшего на перекрестке полицейского. Мальцев сжался, ожидая погони и ареста. Ничего не произошло. Не бояться власти казалось ему опасной глупостью. Общество, живущее в демократии и не боящееся власти, — теряет в конце концов инстинкт самосохранения. Люди, выбирающие власть, должны ее опасаться, — и быть сильнее ее. Пренебрежение к власти рождает диктатуру… не один народ так проморгал свою свободу. Кому-кому, а русскому это известно.

Пронизывая мыслями запрещенное прошлое своей страны, Мальцев чувствовал, как возвращается к нему бодрость. Забытое не существовало. А он знал и помнил. Это спасало его от тоски и скуки в самые тяжелые дни жизни. Без крамольных идей Мальцев давно уже либо совершил бы непоправимую глупость — сказал бы, подчиняясь безумной необходимости, опасную для власти правду, либо попросту спился бы, как множество других, не знавших, но глубоко ощущавших невыгодность несправедливости.

Шагая по улицам Парижа, Мальцев в то утро забыл, что крамольных мыслей в этой стране почти не существует. Когда он вспомнил, где он находится, жизнерадостность уже прочно сидела в нем.

«Надо жить, а там видно будет», — подумал он, устраиваясь в маленькой гостинице неподалеку от площади Нации.

У Мальцева оставалось совсем мало денег, когда на улице он увидел двух парней в плащах… они шли к нему. «На морде это у них написано», — подумалось Мальцеву. Он прожил в этой гостинице неделю, тихо-мирно, как на пустынном пляже. Это не могло долго продолжаться.

— Месье Мальцев?

— Да.

— Простите, мы из Министерства внутренних дел. Мы вас ищем вот уже несколько недель… Вы же недавно прибыли из Советского Союза? С вами хотели бы поговорить, задать несколько вопросов, так, ничего особенного, рутина.

«Как они вежливы, эти сволочи, как вежливы». Эта мысль бешено приходила, уходила и возвращалась. Он пока что боролся с нахлынувшим страхом, но не знал, надолго ли ему хватит сил. Когда с ним в детстве родители разговаривали с вежливой сухостью, он знал, что наказание будет долгим. В школе голос учительницы, становящийся свистяще вежливым, означал также неприятности до морковкина заговенья. В армии хлесткая вежливость офицера толкала неприятный приказ. А затем… затем он, Мальцев, всегда предпочитал здание милиции — зданию КГБ. В милиции орали, угрожали, иногда разбивали губы и нос, но он знал наверняка, что выйдет, и скоро, из этого шумного и грязного дома. Сама повестка из КГБ была чище милицейской, здание было холодным, спокойным, и какой-то неведомый запах был сильнее запаха канцелярии. Мальцев по пьянке как-то сказал, что такое опасное для души зловоние может быть порождено только встречей всесильной власти с беспомощным отчаянием. Он никогда не знал, выйдет ли из этого помещения, а если и выйдет, то когда. Мальцев каждый раз, входя в здание КГБ, смотрел на плющ, обвивающий его стены, и старался заставить не дрожать свое тело. Он входил в склеп, нет, в склепе хоть орать можно. Он входил в ту власть, где нет закона, кроме желания власти.