Ирина Муравьева - День ангела

– Всегда так бывает, – вдруг сказала она, – думаешь, что все хорошо. Потом вдруг звонят, говорят…

Он понял, что дело не только в Мэтью, она вспоминала свое.

– Где его родители? – спросил Ушаков.

– В больнице. И с ними Сесиль.

– Сестра?

Она вздрогнула и не ответила.

– Откуда брать силы? – вдруг так же, не объясняя ничего, прошептала она. – Откуда?

– На что?

– Да на всё!

Ушаков остановился на ходу. Это «всё», на которое она тяжело надавила горлом посреди шепота, испугало его.

– Мы можем жениться, быть вместе, – неожиданно сказал он.

Она всплеснула руками и сильно покраснела.

– Нет, я не ошиблась! – И то ли засмеялась, то ли всхлипнула. – Я так и почувствовала сразу, что ты ни на кого не похож.

– Скажи лучше: «да», – пробормотал он.

– Нет, что ты! Конечно же: «нет»!

Его обожгло стыдом.

– Ты хочешь помочь, – быстро добавила она. – При чем здесь «жениться»?

Ушаков промолчал. В том, что она произнесла сейчас, была своя житейская логика, которая годилась для остальных людей, и, может быть, даже для большинства этих людей, но не для них.

– А ведь мне никто не делал предложения! – помолчав, сказала она. – Один только ты.

– А этот… твой?

– Но он ведь женат.

– Даже когда узнал, что будет ребенок? – стыдясь своего обжигающего изнутри любопытства, пробормотал Ушаков.

Она наклонилась, сорвала травинку и перекусила ее, глядя на него исподлобья темными, налитыми стыдом глазами.

– Он не знает. Я ему не сказала.

Париж, 1959 г.

Настя улетела в Китай, и мне стало легче. Никак не могла сначала понять, почему. Сейчас поняла. Она отвлекала мое внимание на себя, а у меня и так мало времени, чтобы тратить силы на что-то, кроме Лени.

Читаю тетради.

«Помню, как мы с папой часами ждали маму с обедом. Я тогда еще учился в школе. Серж Голицын, с которым я дружил и с которым мы каждое лето были вместе в разведческом лагере, как-то сказал про мою маму, что у нее cette jupe . [68] Я дал ему по морде. С тех пор мы больше не разговаривали. Когда я был подростком, я начал замечать эти взгляды на нее. На нее смотрели мужчины. Даже когда она шла со мной и я держался за ее руку. Мы с ней долго ходили за руку, лет до одиннадцати, наверное. Я всегда чувствовал, что когда мы втроем – то есть мама, папа и я, – нам сразу становится плохо. А когда мы вдвоем с папой или вдвоем с мамой, тогда все хорошо. Что-то в нашем семейном соединении всегда меня ранило.

Я помню, как много лет назад, когда я еще был в Сорбонне, папа мне позвонил и попросил приехать. Я приехал домой и увидел его совсем больным. Его знобило, рвало, он не выходил из уборной. Потом наконец вышел, совсем обессиленный, белый, свалился на кровать и просил меня сказать маме, если она позвонит, что он заболел. Я спросил, где мама. Он сказал, что мама уехала с подругой в Шартр и должна вернуться через два дня. У него было измученное и совсем больное лицо. Я хотел вызвать амбуланс, но папа просил одного: дождаться маминого звонка и попросить ее вернуться. Я понял, что между ними что-то произошло, и это-то и есть причина его неожиданной болезни.

Я не располагал никакими фактами, я ничего не знал о маминой жизни, кроме того, что на нее всегда смотрели мужчины и у нее сеtte jupe. Тот разговор мамы с бабушкой, который я случайно услышал, когда мне было пять лет, не растворился в памяти, но я запер его в клетку, как дикое злобное чудовище, и никогда не подходил к этой клетке, хотя знал, что чудовище по-прежнему там. Иногда я боялся, что начну ненавидеть маму за то, что она сделала с папой, хотя я не знал, как называется то, что она сделала с ним. Когда я был совсем маленьким, я часто просыпался по ночам от страха, что мама нас бросила, а однажды увидел сон, как к нам в квартиру пришла какая-то китаянка, очень красивая, вся розовая и фарфоровая, которая расположилась на нашем диване, раскинула по нему складки своего пестрого шелкового одеянья, и стало казаться, что она не человек, а птица в длинных экзотических перьях с маленькой вертлявой головкой, которую она прижимала то к одному, то к другому плечу. Я до сих пор помню тот страх, который я испытал, глядя на эту страшную розовую китаянку, потому что я чувствовал, что она пришла за моей мамой и, как только мама выйдет из ванной, она заберет ее у нас. Теперь понимаю, что на мою жизнь слишком сильно повлияло то наивное религиозное чувство, которым меня переполнили в детстве. У нас дома всегда было много икон, и я любил их, восхищался ими, особенно Богоматерью с младенцем. Мне всегда казалось, что и мы с мамой похожи на Них. Я трепетал перед этими изображениями и одновременно чувствовал себя по-домашнему близко к ним.