Ирина Муравьева - День ангела

Теперь, когда я приступил к своему медицинскому эксперименту, мне нужно попытаться понять: было ли в моем детстве то, что могло бы привести меня – среднеблагополучного юношу – к приему наркотиков? То есть ставлю на свое место кого-то другого, кто в тех же самых обстоятельствах оказался бы чуть-чуть слабее, чем я. Думаю, что да, это могло случиться, потому что те подозрения, которые разъедали меня и о которых я старался не думать, загоняя их в самую глубину и пряча от себя самого, – этих подозрений с лихвой хватило бы на то, чтобы, став взрослым, почувствовать, что вся моя жизнь продолжает быть тяжело отравлена ложью, и отрава проникла именно туда, в ту самую точку, в которой и содержится все мое «я».

Птенчик мой. Зачем ты молчал?

Шанхай, 1937 г.

Помнишь, я как-то упомянул тебе об одном человеке, с которым я познакомился в Германии? Его зовут Ивар Лисснер, он считает себя немцем, но его отец еврей, а мать русская. Он родился в Риге, и поэтому русский – его родной язык. Потом они переехали во Францию, и там он получил юридическое образование. Свое полуеврейское происхождение он очень тщательно скрывает и с тридцать третьего года стал членом нацистской партии. Я тогда, в Германии, обратил внимание на его политические статьи в газете «Angriff» и поразился их сходству со статьями Уолтера Дюранти. Прости, но хочу все же дописать сейчас свою мысль. Я подумал тогда, что подлость имеет один и тот же почерк, о чем бы ни шла речь. Это ее алгебраический корень, ее константа. Но ты не можешь представить себе еще одного обстоятельства: Лисснер даже внешне похож на Дюранти. И сильно похож! Если бы ты увидела его (не дай бог, конечно!), ты бы меня поняла. Наше знакомство в Берлине было очень коротким, но я понял, что этот человек – открыто циничный, хотя, наверное, по-своему умный. Вернее, по-своему подлый. Больше всего он боится того, что откроется правда о его еврейском происхождении, я слышал, что гестапо уже начинало дело против его отца, который подделал метрику, но дело было прекращено за недостатком доказательств.

В субботу я приехал в Шанхай и нос к носу столкнулся с Лисснером в ресторане. Он сидел за столиком с молоденькой китаянкой, но она тотчас же выскользнула, а он пересел ко мне. Мы говорили по-английски, но он все время вставлял русские слова, пока я не попросил его не делать этого. Он тут же засмеялся и сказал, что это привычка, потому что в Маньчжурии ему пришлось принять участие в допросах одного высокопоставленного советского перебежчика. Тогда я прямо спросил его, на кого он сейчас работает. Он, разумеется, отшутился. У меня есть все основания предполагать, что он работает не на одну разведку, а по крайней мере на две или даже на три: абвер, НКВД и японскую. Это не такая редкость в наши времена.

Лисснер вел себя очень расслабленно, казался беспечным, немного рассеянным, но я этих людей хорошо знаю: эта их расслабленная беспечность – почти семейная черта, которая связывает политических подонков всех национальностей, от бледных немецких палачей с их склонностью к туманному мистицизму до грубых мордастых славянских погромщиков. На самом деле эти люди всегда напряжены и очень следят за собой. Наверное, поэтому среди них много алкоголиков: такое постоянное напряжение нелегко выдержать. В самом конце нашего разговора (причем я молчал, а он говорил без умолку!) Лисснер сказал, что у него есть ко мне одно «интересное предложение», и, кстати, поинтересовался, не нуждаюсь ли я в деньгах. Эта циничная откровенность поразила меня настолько, что я даже не сразу нашел, что ответить на это, а он, нисколько не смутившись, спросил, не хочу ли я познакомиться с одним «отличным человеком» – работником советского консульства в Харбине. Я подозвал официанта, расплатился и, не говоря ни слова, направился к выходу. У самой двери меня догнала его китаянка и на ломаном английском языке попросила принять от нее розу на память. Вынула розу из складок своего темно-синего шелкового кимоно и отдала мне.

Отвратительный тяжелый осадок на душе. Снова стало казаться, что кто-то за мною следит, почти так, как было в Москве.

Лондон, 1938 г.

Я вдова. Патрика больше нет. Просыпаюсь ночью, говорю себе: «Патрика убили. Я вдова». Днем хочется забиться куда-нибудь, спрятаться от всех, а ночью наступает страх. Ты пишешь, чтобы я поскорее приехала к вам в Париж. Что мне делать в Париже, Лиза? Я думаю, что с работой там ненамного легче, чем в Лондоне. В одном из своих писем Патрик написал мне, что река Янцзы покрыта телами мертвых и вода в ней красна от крови. Теперь каждый раз, когда я закрываю глаза, передо мной одна и та же картина: бандиты снимают его тело с веревки и бросают в эту красную реку. Мне было бы легче, если бы я хоть что-то знала! А так он словно бы растворился. То ли в воде, то ли в земле. Иногда мне приходит в голову, что он спрятался от меня.