Марина Москвина: Крио

– Мало кто слышал об этом, – сказал Аркадий Яковлевич, – но если бы Гранатову позволили заморозить Ильича, ваш Блюмкин присоединился бы к Ленину. …Вот здесь, да какой – здесь! В огромном Институте крионики, где-нибудь в Иркутске или в Новосибирске, выстроились бы ряды серебряных дьюаров, во главе которых высился бы платиновый дьюар Ильича, – такие виделись Гранатову перспективы. Но это время придет. Оно уже приходит…

На Рождество Ангелина доставала из-за комода складную картонную ель, и они ее наряжали – тайком: это считалось буржуазной затеей и запрещалось, как поповский пережиток. Только с тридцать шестого года разрешили ставить елку, если, конечно, празднуешь советский Новый год, а не устарелое Рождество. Об этом официально объявили в газете «Правда».

Ангелина «Правду» не читала, так что ужасно перепугалась, услышав стук в дверь, когда в рождественский вечер (Пресвятая Дева Мария, еще и по католическому календарю!) они уселись за праздничный стол, елка наряжена, под елкой подарки, включили радиолу, поставили пластинку – Энрико Карузо или Беньямино Джильи. (Даже такие у нас были запрещенные певцы, как Петр Лещенко и Вадим Козин, об этом не стоит, наверно, писать, Гера добавляет осторожно.)

Полная безрадостных предчувствий, Ангелина отправилась встречать незваного гостя, подозревая, что явился участковый и теперь начнется канитель из-за ее картонной ели, кто-то мог заметить цветные огоньки в окне и сообщить милиционеру.

На пороге стояли двое мужчин в штатском. Один предъявил красную книжицу:

– Здесь проживает Ангелина Беккер?

– Да. Это я, – ответила она.

– Ваши документы? Вы являетесь гражданкой Германии, так? Вот вам предписание вернуться в Германию. Борис Филаретович в курсе. Он ведь вам не муж? Вы у него работаете по дому, следите за хозяйством…

– …А дети? – спросила она, обомлев.

– Что – дети? Дети – граждане СССР, в нашей стране о детях заботятся как нигде в мире, можете не волноваться, они без присмотра не останутся. Вам две недели на сборы. Явитесь в управление, получите все бумаги, паспорт и билет до Берлина…

Синий сумрак заливал комнату, Ангелина молча сидела на стуле, смотрела на окна соседних домов, не понимая, как можно вдруг собраться, оставить ребят и уехать в Германию.

Вдруг зазвонил телефон. Боря знал: Ангелина, конечно, празднует Рождество, и заволновался, решил позвонить.

– Ни в коем случае! – сказал он. – Никуда не ходи, жди меня, я скоро приеду!

Иона провожал Ботика, чувствуя, что эта разлука будет такая же долгая, а может, и вечная. Друзья обнялись на прощанье.

– Хочу домой, – сказал Блюмкин. – Нет сил, как хочу домой, к своим, в Витебск.

– Не дури, – твердо сказал Ботик.

– Знаешь, – Иона будто не слышал, он разговаривал сам с собой, и мысли его витали далеко отсюда, – когда я вспоминаю папу, я чувствую запах сосновой древесины и вижу, будто стою на его пороге, как легко он и ловко орудует стамеской…

– Иона! – звал друга Ботик. – Послушай!..

– Хочу поехать с тобой, – твердил Иона, – а что? Поехали бы вместе в Витебск. Мои ждут меня, мама все глаза проглядела, какой бы я им сыграл джаз, собрал бы оркестр, устроил гастроли по всем городам!

– Это неблагоразумно, – сказал Боря.

Однако никто из смертных не бывает всякий час благоразумен, любил говаривать скрипичный мастер Феррони, оправдывая маленького Зюсика в глазах разгневанного Шломы. – Nemo mortalium omnibus horis sapit…

Незабываемыми были гастроли в солнечном Магадане, в северных колымских краях, на приисках и рудниках Чай-Урьинской долины – в метель, по колено в сугробе в легоньком пальто, замотанный ветошью, словно заблудший ангел, Иона трубил бредущим с лопатами и кирками по этой ничейной земле бытия блюз «На всю оставшуюся ночь», которым провожала его на пристани Дот Сламин Белл со своим духовым оркестром, пока пароход не скрылся в тумане. И с удивлением обнаруживал, что любое танго, блюз и фокстрот, при острой необходимости, плавно превращается в марш.

Кажется невероятным, как только Стожаров успевал записывать превратности судьбы, суровые будни войн и революций, обстоятельства бурь, кораблекрушений, авиа- и автомобильных катастроф, когда невзгоды, потери и нужды швыряли его, словно бочку в бушующем море. Нет, у него все занесено в блокнотик, на лист календаря, помечено на обороте прокламации – почерком беглым, ветвистым, корявым, кучерявым, убористым, в зависимости от степени тяжести передряги, и помещено в тетрадочку, разбухшую от вложенных листков.