Дмитрий Филиппов - На этом свете [сборник]

– Придурок, ты же плавать не умеешь, – кричал Тима ему в затылок.

Радик не отвечал. Просто продолжал плыть вперед навстречу набегающей волне, навстречу подводной лодке, слившейся с линией горизонта, навстречу Японии, где два мальчика на каменистом берегу стояли, вглядывались вдаль и махали ему рукой.

Урод приклеился сзади и слепил меня дальним светом. Я мигал ему аварийкой, оттормаживал – без толку, тащился, как на поводке, не обгонял и не давал оторваться. Трасса была пуста и угрюма, и первые часы нового года тянулись, как резиновый сапог, когда его натягиваешь на ногу с шерстяным носком.

Тетя Надя дремала на заднем сиденье. Я изредка поглядывал на нее в зеркальце – свет фар машины сзади очерчивал ее голову сияющим нимбом, старческие морщины на лице делались отчетливее, прикрытые глаза казались впалыми и высохшими. Она не дремала, но монументально несла себя миру в великой немоте и недвижности.

Мать позвонила часа в два ночи, когда уже отгремели салюты и фейерверки, первые бутылки легли под стол, а почищенные мандарины покрылись легкой сухой корочкой.

– Беда случилась, Игорь тетю Надю убивает, – голос у матери был возбужденный и пьяный.

– Как убивает?

– Кулаками!

– Он что, с ума сошел?

– Переклинило его. Говорит, или ее убью, или себя.

– Стоп, еще раз, по порядку.

Игорь – это мой дядя. Художник. Очень хороший художник. Тетя Надя – его мать. Но Игорь не только хороший художник. Он еще алкоголик. В запой он не уходит – проваливается, пьет много и тяжело, долго – никто не в силах остановить. Когда он допивается до истерики, тетя Надя вызывает нарколога. После капельниц Игорь спит несколько суток, иногда просыпается, пьет много воды, снова засыпает. Путает день с ночью. Потом едет в клинику и подшивается на год, но полный год никогда не выдерживает, срывается раньше. В очередной запой он рухнул за неделю до Нового года. Пропил все деньги. Стал клянчить у матери – та не дала. И тогда он ее ударил.

– Надо спасать человека, – продолжала мать. – Я все придумала. Ты сейчас заберешь тетю Надю и привезешь ее к нам, она согласна. Поживет несколько дней, придет в себя.

Мать с отцом живут в замерзшем провинциальном городке в ста пятидесяти километрах от Питера. Два часа в одну сторону, два часа обратно. Еще час до тети Нади. Я покосился на жену, на гостей.

– Чего ты молчишь?

– Я слушаю, слушаю…

– Надо спасать человека! – повторила мать еще раз. – Что скажешь?

Что я мог сказать?

Монотонность дороги убаюкивала. Хотелось спать. Еще этот урод сзади.

Я остановился на заправке, выпил кофе. Кассир с теплотой в голосе поздравила меня с праздником, я поздравил ее в ответ. Товарищи по несчастью, мы знали цену своим поздравлениям.

Урод тоже заехал заправиться. Из черного «мерина» вышел крупный мужик, но не мощный, а скорее рыхлый, коротко стриженный, с тупой мясистой челюстью. Лениво снял пистолет с топливной колонки, посмотрел на меня вопросительно. Бывает такая вопросительность с вызовом одновременно.

– С Новым годом, – сказал я.

Урод ничего не ответил, отвернулся.

Я допил кофе, смял пластиковый стаканчик и швырнул в урну. Крепко потянулся, хрустя позвонками, сел обратно в машину.

– Мы уже приехали? – спросила тетя Надя.

– Нет, на заправке. Через часик приедем.

– А-а-а…

Я резко тронулся, выезжая на трассу. Урод двинулся следом. Закапал дождь.

Дверь в квартиру была приоткрыта. Силуэт тети Нади бесплотной тенью разбавлял прострел коридора.

– Костик, заходи…

– Коо-о-остик, захо-о-о-оди-и-и, – пьяно передразнил дядя из глубины комнаты.

– Бьет он меня, не могу больше, – прошамкала она слабыми губами.

В квартире был бардак. Тарелки на праздничном столе сметены в одну кучу, у подоконника разбитый цветочный горшок, алоэ в куче земли, на полу валяются книги, газеты, засаленный мужской халат, пульт от телевизора и очки с оторванной дужкой.

– Собирайся, тетя Надя, – сказал я.

Игорь вышел из комнаты, кряхтя и пошатываясь. Грязные джинсы и рваная футболка.

– Здорово, что ли, – протянул мне руку.

– Здоровей видали.

Выглядел он жалко: пропитый, опухший, с разбитой нижней губой; в углах рта слипшиеся желтые колтуны, на полметра разит перегоревшим сивушным маслом и потом. Седая борода торчала клочками, взгляд мутных глаз непонимающе пачкал пространство.

– Ты чего творишь?

– А ничего… Эта вешалка вот уже где сидит, – он постучал ребром ладони по кадыку. – Забирай ее или ушатаю: сначала ее, потом себя.