Дмитрий Филиппов - На этом свете [сборник]

Глаза у Кости Долинского круглые, желтые. Белесые брови сливаются с туберкулезного цвета кожей. Мясистые губы полуоткрыты. Взгляд прямой, цепкий и равнодушный.

Радик с Тимой стоят в двух шагах, на расстоянии оплеухи. Трусовато озираются, переминаются с ноги на ногу.

Доля гаденько улыбается. Доля доволен.

– Вы чего тут вообще? А?

Ребята переглядываются.

– Оглохли?

– Нет, – говорит Тима.

– А чего молчим тогда?

– Мы не молчим.

Началась игра. Самая любимая детская игра. В сильных и слабых. В победителей и побежденных. В судью и жертву. Это самая интересная детская игра. Казаки-разбойники отдыхают. Одну из немногих, дети забирают эту игру во взрослую жизнь. Нет, они не плохие и не хорошие – такова поганая человеческая натура.

– Просто покататься решили, – подал голос Радик.

– Усохни, шкет. Рот будешь открывать у стоматолога.

Шакалята довольно смеются.

– Смотри, Костя, – произносит один, – они еще и художники.

Доля обернулся, бросил взгляд на берег, на корявенькие рисунки и тут же заржал во все горло. И казалось, этот глумливый хохот исходит отовсюду: не спрятаться, не заткнуть уши.

– Айвазовские, твою мать! Бабу понюхать не терпится?

Лицо у Доли покраснело, вздулось, как пузырь bubble gum. Смех выступил слезами в уголках круглых глаз.

И оборвался внезапно.

– Короче, это наш плот и наше место.

– Мы не знали.

– Да мне плевать. Лохов учат. Ты, – он взял Радика за щеку двумя пальцами, больно потрепал и толкнул к воде, – лезь на плот.

– Зачем?

– Живее, дятел, – резкий и сильный пинок в бедро.

Радик засеменил к воде, но не удержался, поскользнулся и упал спиной в грязевую жижу.

– Чухан – он и есть чухан.

Радик неуклюже поднялся. Глаза набухли от слез. Дрожал подбородок. Болело бедро. Он вошел в воду по колено, подтянул к себе плот, обернулся…

В лицо ему полетело зеленое желе лягушачьей икры. Липко припечатало щеку, разлетаясь во все стороны черными точками головастиков.

Ребенок заревел. Стоял, опустив руки, и плакал грудью и горлом. Даже не пытался утереть с лица зеленые сопли икры.

– Живее, тебе сказали, – шакаленок на берегу вытирал руки о штанину.

Радик, плача и дрожа всем телом, вскарабкался на плот, лег и поджал под себя ноги.

– Теперь ты! – Доля поднял весло и протянул его Тиме. – Толкай плот. Со всей силы, иначе выстегну.

– Он плавать не умеет…

– Вот и научится.

Тима все сделал правильно, как ему сказали. Плот закружило от резкого толчка, вынося на середину озера. А Радик продолжал лежать и всхлипывать, не поднялся, не обернулся.

– Гудбай, персик – дозревай! – Тима, Доля и шакалята растворились в лесу.

Тянулись минуты, рыдания становились глуше, перестали дрожать плечи. В какой-то момент ребенок успокоился.

Два неподвижных существа утверждали жизнь и боль затерянного озера: мальчик на плоту и серая ящерица на береговом камне.

Медный крестик зацепился за медную проволоку. Радик привстал, намокшая нитка порвалась – крестик ойкнул в воду, расходясь маленькими кругами по глади озера.

Вечерело. Солнце уже не пекло – ласково лизало плечи. Прохладой и солью потянуло со стороны моря. Радик встал на плоту во весь рост и пронзительно закричал: «А-а-а-а-а-ахх». Тайга отозвалась скудным и потрепанным эхо.

Чувство болезненного одиночества заметалось в глазах. И на уровне щенячьего инстинкта ребенок ощутил свою хрупкость, свою ломкую беззащитность перед всем миром. Мальчик-с-пальчик. Один-единственный во вселенной.

Одиночество – это потеря основ. Грунтовые воды вымывают землю под домом, проседает фундамент, и все идет вкривь и вкось. Еще минуту назад нет сомнений в твердости и нерушимости. Ан нет! Неуловимое мгновение между «сейчас» и «потом». И все летит в тартарары.

И душа, и сердце, и голова на месте. И даже глаза – глаза! – глядят удивленно, ошарашенно. Но пространство и время уже выпадают из тебя, как кусочек еды из дырки в зубе. И не легко, и не печально от этого. Тотальное безвременье.

Радик пытался грести рукой, сложив ладони лодочкой – ничего не выходило. Плот только кружился на месте.

Радик кричал на весь белый свет – никто не слышал.

Скалистый берег на другой стороне озера молчал. Выпуклые грани серых камней не притягивали, не отталкивали. Спокойно глядели отрешенностью иного мира. И они даже не спрашивали ничего. Ну о чем тут можно спрашивать? И с кого, самое главное, с кого? С Доли, с Тимы, с Коли Зайцева? Да и за что? За не вырвавшийся крик? За неумение плавать? За лягушачью икру?