Тим Паркс: Дорогая Массимина

Нет, нить рассуждений окончательно потерялась. Та же история случается всякий раз, когда он пытался написать письмо в газету. Начинаешь с очень ясной и четкой мысли – оторвать наконец взгляд от земли, изменить себя в корне – но не успеваешь додумать ее до конца, как оказывается, что мысль – не такая уж и ясная. Напротив, слишком путаная и затейливая.

В два часа ночи на улице залаяла собака. Моррис проснулся от жуткого воя, протяжного и леденящего, словно выл оборотень. Затем снова раздался громкий лай – всего в паре ярдов от окна. Как всегда после внезапного пробуждения, у Морриса свело челюсти, язык распух и саднил. Он лежал, вслушиваясь в собачий лай, в висках пульсировало от ярости, от бессильной ярости, которая, казалось, готова вырваться на волю через усталые глазные яблоки. Мало того, что у тебя умерла мать, единственный человек на всем белом свете, которому ты был небезразличен. Мало того, что ты родился нищим, а отец у тебя – накачанный пивом вонючий и грязный мужлан. Мало того, что ежеминутно приходится плыть против течения. Мало того, что тебя вышвырнули из университета и несчетное количество раз отказали в работе – да в «Гардиан» не хватит места, чтобы перечислить все вакансии, на которые ты пытался устроиться… Так нет, в довершение всего этого дерьма, каждую ночь соседская псина рвет в клочья твой сон, и ты вынужден лежать бревном, давиться тошнотой, которая подкатывает к горлу от невозможности заснуть, снова и снова перемалывать тоску, отчаяние и чувство, что тебя провели, оставили с носом, снова и снова думать о том, что ошибся, и теперь у тебя ничего нет, даже жалкой надежды, даже иллюзии, что твоя долбаная каторга когда-нибудь закончится.

Несмолкаемый собачий лай отражался от стен внутреннего дворика и, казалось, проникал прямо в мозг, словно острая пика в жидкую грязь. Лежа на спине, Моррис заплакал, слезы жалости едкими капельками скатывались по лицу. Он проклят, просто-напросто проклят. Проклят! Ведь больше никого в целом мире эта вонючая псина не беспокоит, никому нет дела до ее истошного лая. У всех – своя скорлупа. А он наг и беззащитен, обречен на эту смертную муку. Но он ведь ее не заслужил. Ничем не заслужил.

На следующее утро Моррис купил на пьяцца Эрбе открытку и написал отцу вежливое и милое послание:

Дорогой папа, надеюсь, у тебя все хорошо. Полагаю, ты здорово потрудился на нашем участке и как следует подготовился к летнему сезону. У меня все замечательно. Дождей нет. Стоят чудесные солнечные деньки. С работой все отлично. Если найду время, то, может, и выберусь летом на недельку. Всего наилучшего, дорогой папа.

МОРРИС.

Текст вышел просто на загляденье. И почему жизнь порой кажется непрерывным диалогом с отцом? Моррис надписал адрес – 68, Санбим-роуд, Северный Актон, Лондон СЗ10, Gran Bretagna [13]– купил в табачной лавке марку, бросил открытку в ящик, что висел в дальнем конце площади, после чего отправился на поиски новой рубашки и парадных брюк.

Вычурность или простота – вот в чем вопрос. Современность или классика? Разумеется, эта деревенщина ждет обычного делового костюма. Серьезного молодого человека, который может предложить юной девушке надежность и основательность (пусть у них и достаточно денег, чтобы содержать молодых хоть до второго пришествия). Было бы неплохо, одеться этак по-особенному, чтобы сразить их наповал, чтоб затаили дыхание от восторга и одобрения, чтоб с первого взгляда поняли: он не тот, кого они ждали, – он гораздо, гораздо лучше. Так поступил бы всякий истинный художник. Но Моррис сомневался, что сумеет сейчас справиться с такой задачей. Наверное, все же лучше остановиться на простом костюме и приберечь вдохновение, дабы оно прорвалось в разговоре или жестах.

В итоге Моррис выбрал неброскую рубашку болотного цвета в мелкую клетку, которая превосходно гармонировала с его твидовым пиджаком (прозрачный намек на английское происхождение, так же как и фирменный галстук его колледжа), и итальянские брюки из чесаной шерсти, прекрасно смотревшиеся в любой обстановке. Разумеется, Моррис потратил больше денег, чем собирался, и на мгновение у него мелькнула мысль: чем же он оплатит счет за газ. Но зима уже позади. Какая разница, даже если газ отключат к чертовой матери? Плевать, он испытывал странное чувство, что скоро не нужно будет думать ни о том, как изловчиться и сэкономить лишнюю тысячу лир, ни о том, сумеет ли он набрать двадцать уроков в неделю. Он дошел до предела, до последней точки, он слишком долго и безуспешно играл по их правилам, играл слишком упорно, слишком серьезно, слишком честно. И теперь настало время либо задохнуться, либо разорвать наконец путы, которые стискивают тебя все сильнее и сильнее.