Какое же занудство все эти рассуждения, будто детские травмы – результат неправильного поведения родителей. Теория эта никогда не казалась Моррису убедительной. И в то же время, вспоминая детство, он испытывал смутное возбуждение.
Когда пытаешься выразить свои чувства, это всегда возбуждает.
То новая улыбка, то новая мысль…
А позже, когда мне исполнилось пятнадцать, и я все-таки занялся своей внешностью – обливался лосьоном после бритья (совсем как Грегорио!), целыми днями причесывался и ходил, выпятив грудь и подтянув зад, – ты вдруг обозвал меня педрилой и маргариткой. (Ну почему именно это невинное слово звучит так обидно?) Впрочем, у меня в любом случае не было шансов завоевать твое расположение.
Разумеется, в конечном счете вопрос сводился к обретению индивидуальности. Кто он? Отличник и трудолюбивый маменькин сынок, карьерист, научившийся ловко лизать зад и заполнять всевозможные анкеты, жаждущий вырваться из паутины бедного лондонского района и лап левака отца на кембриджские лужайки, утопающие в цветах и шампанском с креветками? Или же отверженный и презренный тип, гонимый и обреченный на вечное одиночество (от Лондонского управления образования хотя бы та польза, что знаешь эти слова), преисполненный решимости мстить всем и вся?..
Месть, папа, месть. Потому что…
В нем обитали оба этих Морриса, и ужиться им было непросто.
Потому что… ты был прав, говоря, будто я уткнулся в землю. По крайней мере, в иносказательном смысле. (Хотя думаю, я стою на земле гораздо более прямо, чем ты сам.) Я поверил, будто английское общество воздает по заслугам. Я учился, чтобы выбраться из нищеты, чтобы пробиться наверх. Вырваться из нашего сраного дома, сбежать с нашей вонючей улицы. Подальше от бездельников дружков, что наливаются пивом, пердят и пуляют свои задроченные дротики. Но если б я поднял голову, то понял бы, что могу учиться хоть до Судного дня, но так и не выберусь из этого дерьма.
Моррис невидяще смотрел перед собой. В простыни набилось столько песка, что постель напоминала наждачную бумагу, но от одной мысли постирать их наваливались тоска и почти физическое утомление. Горничную, вот кого надо завести. Или жену? Он криво улыбнулся, успев подумать: не та ли это новая улыбка, которую он видел у себя в ванной? А, может, лучше завести мамочку?
Помнишь, когда умерла мать, ты сказал, что мне надо идти работать, а не протирать штаны над книгами, словно какой-нибудь педрила…
Нет, не то… Тон не тот. Он позволил себе сбиться, уклониться в сторону. Надо развить мысль о том, как он шел по жизни, уставившись в землю. Сосредоточенность, не хватает сосредоточенности…
Моррис отмотал кассету назад и снова включил диктофон. Как приятно лежать на животе в зеленой хлопчатобумажной пижаме.
Я стыдился тебя. Я…
О боже.
Мать понимала. Мать…
Нет, к черту мать! Да и не понимала она ни хрена со своей дурацкой набожностью. Мать, как сознавал сейчас Моррис, поддерживала его тягу к учебе только потому, что считала ее некой добродетелью (должно быть, учеба в ее представлении была связана с умерщвлением плоти), следовательно книги имели отношение к религии, ее главному оружию в войне против отцовского пьянства. Если разобраться, их борьба за его будущее мало чем отличалась от споров, в какой цвет выкрасить дверь в сортире. Или от дискуссии: заняться ли нынче сексом.
В общем, суть в том, что в моей голове произошли кардинальные перемены. Я наконец оторву взгляд от земли и стану смотреть в оба. Италия – чертовски забавное место, эта страна многому меня научила. Но в первую очередь, Италия обратила меня в твою веру, папа, в твой социализм, пусть я и понимаю его иначе. Богачи заслужили любые страдания и несчастья, и я намерен щедро оделить их этим добром, как только мне представится шанс.
Нет, слишком напыщенно. И слишком неверно. Это не объясняет, почему он ни с того ни с сего украл папку и почему вдруг начал окучивать Массимину. По правде говоря, он без ума от той жизни, что ведет высшее итальянское общество. И его цель вовсе не заставить страдать это самое высшее общество, а влиться в него с потрохами, стать одним из них и зажить так же легко, непринужденно, со вкусом и артистизмом. Вот в чем все дело. А отец ненавидел толстосумов только потому, что не желал походить на них.
Словом, выразить свои чувства ему не удалось. Что ж, начнем сначала.
Папа, ты ведь понимаешь, что я тобой восхищаюсь. Восхищаюсь и ненавижу. И отсюда вытекает, если угодно, еще одно интересное противоречие. Мое страстное желание унижать удивительным образом сочетается с желанием быть правым. Я понимаю, что вполне…
Читать дальше