Виктор Ерофеев - Хороший Сталин

— Видите, здесь закопаны мои воспоминания. Это — тайна, но чтоб вы знали.

Я клянусь. Я горжусь. Я — доверенное лицо. Я обязательно выкопаю. Напечатаю за границей. Мы идем пить чай.

Через месяц:

— Выйдем в сад?

Перекопал, перепрятал, что ли? Подходим к ярко зеленому деревцу:

— Видите, здесь закопаны мои воспоминания. Это — тайна, но чтоб вы знали.

Я — доверенное лицо. Я выкопаю. Мы идем пить чай.

Еще через месяц:

— Выйдем в сад?

Ну да. Деревце уже собралось плодоносить. Это яблоки. Сказать — не сказать? Он — шепотом заговорщика:

— Видите, здесь закопаны мои воспоминания. Это — тайна, но чтоб вы знали.

Я клянусь. Я горжусь. Если повезет, это мое будущее. Другого не дано. Я люблю эту трехактную пьесу: я всегда подозревал за памятью возможности чистого стиля (мне смешны филистеры моральной памяти). Вениамин Александрович:

— А вы сколько раз переписываете текст?

— А вы?

— Я? Много. Шлифую-шлифую. А вы?

— А я как когда.

Вениамин Александрович после «Метрополя» давал мне возможность зарабатывать телесценариями. Я иду по шею в сгущенном молоке. Я люблю сырость черновика. Ко мне на квартиру приходит пара принципиальных людей. Он — писатель, она — заведующая семейной идеологии. Оба — близки Amnesty International. Прошедшее «метропольское» время. Он заявил, что мне как агенту ЦРУ следует знать, что происходит с моим другом Поповым.

— Почему вы решили, что я агент ЦРУ?

Диссидент бросил взгляд на пачку американских журналов на моем столе и улыбнулся:

— Тебе подчиняются все американские журналисты в Москве. Цитируют тебя как начальника.

Я промолчал.

— А Попов — агент КГБ.

Я представил себе нашу парочку и дико захохотал, как Сталин, которого рассмешил мой отец. Писатель ждал, пока я не перестану.

— Я не шучу, — сказал он.

— Может быть, я как агент ЦРУ знаю лучше?

Он с опаской смотрел на меня. В его глазах я превращался в заокеанского командира.

— Почему вы решили, что он агент КГБ?

— Мы были на днях в Переделкино. Сидели за одним столом. Я спросил, кто поддерживает идею насильственного свержения советской власти. Многие поддержали. Попов отмолчался.

— Если бы он был агентом КГБ, — сказал я, — он бы первым выступил за свержение советской власти.

Возникла неловкая пауза. Писатель нашелся.

— Но он трусливый агент, — предположил он.

— Вон! — сказал я, вставая.

До тех пор я еще никого не выгонял из дома. Однако околокультурные девки (в основном еврейки; Есенин где-то сказал, что его любимые поклонницы — еврейки) признали меня героем, и в те месяцы, когда мои родители и жена были подавлены реальным отсутствием будущего, я осуществлял план пира во время чумы. Слава — бескрайнее поле халявы. Слава — это когда ты достаешь свой толстый хуй и начинаешь дрочить перед девками, а они вместо того, чтобы кричать: «Что ты делаешь?!» — восторженно, как на футболе, орут: «Давай, давай!» Миллионер нищ перед лицом писателя. Я пришел утром домой на Ленинский проспект, пахнущий духами и спермой. Открыл дверь ключом. Жена вышла — прокуренная насквозь. Ты где был? В моих вертикальных зрачках кувыркались две девки-сестрички. Жена, не спавшая ночь, беспокоясь обо мне, не схватил ли меня КГБ, плача, дала мне по морде. В ответ я ударил. Она упала на пол. Элемент бесчеловечной игры стал частью моей писательской натуры.

Кому было нужно, чтобы мой отец стал жертвой и чтобы я, обезумев, образумился настолько, чтобы найти себя? Речь идет не об исторических властях. Напротив, отцовское жертвоприношение, аукнувшись в горбачевские времена, дало свои положительные плоды. Отца даже тогда побаивались убрать на пенсию с тем равнодушием, с котором во всем мире послов выгоняют за дверь письмом, звонком или затянувшимся молчанием. Однако такие прыжки истории не закладывались по крайней мере в моем сознании.

Я скорее был склонен рассуждать иначе: главный парадокс истории России, думал я, состоит в том, что, несмотря ни на что, Сталин останется в ней положительным народным героем. Любовь к Сталину — индикатор архаичности русского народа. И верно: в 1990-е годы с ним не справились, несмотря на все разоблачения. Он выжил. С ним — мечта.

Теперь к этим мыслям мне снова пришлось вернуться. Начало двадцать первого века — кто там нам машет издали приветливо рукой?

Все плохое, что лезло из отца, происходило от дипломатии, но он дал мне возможность увидеть цикличность российской истории. Безнаказанность Сталина абсолютна. Что означает этот абсолют? Россия готова была вместить в себя Сталина, однако в конечном счете не справилась с задачей и немножечко осрамилась, и он отошел от русских, чтобы быть понятым превратно.