Элис Сиболд - Счастливая

— Он на меня не смотрел. А я была очень испугана.

— Он на вас не смотрел?

Каждый слог его вопроса источал безжалостный сарказм.

— Не смотрел.

— Заметили ли вы какие-либо особые приметы у человека, который домогался вас восьмого мая, что-нибудь такое, о чем вы еще не сообщили суду: черты лица, шрамы, отметины и тому подобное — лицо, зубы, ногти, руки или что-то еще?

— Нет, ничего особенного.

Мне хотелось только одного — чтобы это скорей закончилось.

— Вы сказали, что, войдя в парк, посмотрели на свои наручные часы, это так?

— Да.

— Который был час?

— Двенадцать.

— А придя в общежитие, вы тоже посмотрели на часы?

— Нет, не посмотрела. Но я… очень хорошо знала, который час, потому что вокруг были полицейские… но, возможно, и на часы посмотрела: когда я добралась до общежития, было два пятнадцать.

— Когда вы добрались до общежития, было два пятнадцать? После вашего возвращения в общежитие была вызвана полиция?

— Да.

— Когда вы вернулись в общежитие в два пятнадцать, полиция еще не была вызвана?

— Верно.

— Полиция приехала через какое-то время?

— Да. Сразу же после того, как я вернулась в общежитие.

Он меня окончательно измотал. Впечатление было гнетущим: как я ни старалась, последнее слово всякий раз оставалось за ним.

— Продолжим. Согласно вашему официальному заявлению, тот человек вас целовал; это правда?

— Да.

— Один раз, дважды или много раз?

Я хорошо видела Пэкетта. За его спиной сидел Мэдисон, который оживился, услышав такой вопрос. Эти двое могли взять меня голыми руками.

— Раз или два — стоя, а потом, когда он повалил меня на землю, еще несколько раз. Да, он меня целовал.

У меня по щекам катились слезы; губы дрожали. Осушить глаза не было никакой возможности — бумажный носовой платок насквозь пропитался потом.

Пэкетт знал, что сломил меня, и тем удовлетворился. А слезы — это уже был явный перебор.

— Позвольте мне на минутку прерваться, ваша честь.

— Не возражаю, — сказал Горман.

У стола защиты Пэкетт посовещался с Мэдисоном, полистал свой желтый адвокатский блокнот, перебрал папки.

Подняв голову, он обратился к судье:

— У меня все.

Мне сразу стало легче. Но тут поднялся Мастин:

— Позвольте пару вопросов, если суд не возражает.

Я устала, но не сомневалась, что Мастин по мере возможности будет обращаться со мной деликатно. Голос у него звучал жестко; тем не менее я ему доверяла.

Мастин задался целью пропахать территорию Пэкетта и отметить уязвимые места. Он вкратце остановился на пяти пунктах. Во-первых, выяснил, в котором часу я давала показания после изнасилования и ощущала ли усталость. Велел перечислить все без исключения процедуры, которым меня подвергли, и уточнил, как долго я оставалась без сна.

Вслед за тем он перешел к моему заявлению от пятого октября, которое так смаковал Пэкетт, упивавшийся разницей между ощущением и уверенностью. Мастин умело подчеркнул, что, как я и сказала, эти два понятия фигурируют в моем заявлении в хронологическом порядке. Сначала я увидела ответчика со спины, и у меня возникло ощущение, что это он. Позже я увидела его лицо, и у меня появилась уверенность.

Далее был вопрос, пришел ли кто-нибудь со мной на это заседание. Мастину хотелось довести до общего сведения, что я отказалась от услуг Кризисного центра, поскольку меня сопровождал отец.

— Да, меня ждет папа, — сказала я.

И сама с трудом в это поверила. За дверью, где-то в середине длинного коридора, сидел мой отец и читал по-латыни. Я выбросила его из головы, как только вошла в зал судебных заседаний. Иначе не могла.

Потом Мастин спросил, как долго я лежала под Мэдисоном в тоннеле и на каком расстоянии от меня было его лицо.

— На расстоянии одного сантиметра, — ответила я.

А под конец он задал неприятный для меня вопрос, которого, впрочем, можно было ожидать, учитывая позицию Пэкетта.

— Не могли бы вы дать судье представление о том, скольких молодых людей черной расы вы обычно встречаете за один день в транспорте, на занятиях, в общежитии или просто городе?

Пэкетт попытался отвести вопрос, и я знала почему. Его аргументация оказалась под угрозой.

— Возражение отклоняется, — сказал Горман.

Я сказала: «Очень много», и Мастин попросил меня дать ответ в цифрах:

— Больше пятидесяти или меньше?

Больше, ответила я. Эта тема мне претила: даже знакомых студентов я никогда не делила по расовому признаку, не разносила в столбцы и не подсчитывала процентное соотношение. Не в первый, но и не в последний раз я пожалела, что насильник не оказался белым.