Росарио Ферре - Дом на берегу лагуны

Буэнавентура много раз пытался наладить отношения с Павлом и наконец добился того, что однажды получил от него согласие прийти на обед в их с Ребекой бунгало на берегу лагуны. Пока накрывали на стол, Буэнавентура предложил Милану осмотреть его земли. Милан согласился и, вникая в суть, внимательно осмотрел владения. Место и в самом деле было райское. В те времена лагуна Аламарес была очищена от кустарника, только по самому берегу заросли стояли нетронутыми. Коровы и полудикие лошади, которые там бродили, были одомашнены и помещены в стойла, а по обеим сторонам авениды Понсе-де-Леон теперь поднялись красивые особняки, земли некоторых соседствовали с землями Буэнавентуры. Вода в лагуне была чистая и глубокая, и в вечерних сумерках ее отсветы казались драгоценными аквамаринами на изящном изгибе залива Пуэнте-дель-Агуа.

Буэнавентура показал Павлу косогор, поросший мягкой травой, где он собирался строить свой дом; источник с глазком зеленоватой воды, журчавшей среди зарослей; голубых крабов, сновавших в лабиринте корней кустарника.

– Дом, где мы живем сейчас, – временное жилье, – сказал он Павлу. – Я хочу, чтобы вы спроектировали нам особняк, более подходящий нашему общественному положению. Заплачу сколько скажете.

Но Милан отклонил предложение.

– Дело не в гонораре, – ответил он осторожно. – Я буквально завален работой и едва справляюсь с теми проектами, к которым уже приступил.

Он знал, что Буэнавентура заплатит сколько угодно, да и место было идеальным, чтобы построить красивый дом. Но Буэнавентура был ему неприятен. Павла раздражали его грубые руки испанского простолюдина, его огромные уши, заросшие волосами, которых ни разу не касалась рука цирюльника, хотя Ребека умоляла его к нему сходить. Кроме того, Павла убивало невежество Буэнавентуры, его провинциальное дурновкусие. Прогуливаясь с ним по имению, тот высокомерно поведал Милану, что его дом должен быть великолепным, но в то же время удобным.

– Мы хотим, чтобы у нас был домашний очаг, а не произведение искусства, о котором будут вестись дискуссии, – заявил он.

Павел пришел к выводу, что Буэнавентура хочет заказать ему проект, потому что ему нравится мозаика из золота, а не потому, что тот почитает его архитектурный стиль.

Ребека заставила его изменить свое решение. Когда Буэнавентура, извинившись, вернулся после обеда к себе в магазин, Павел остался наедине с Ребекой, и та предложила ему пройтись по берегу лагуны. Ребеке было двадцать четыре, и она была в расцвете своей красоты. Она унаследовала белую кожу и золотистые волосы своих предков из далекой Умбрии, родины Рафаэля и Перуджино, и одевалась в длинные туники из газа, придававшие ей сходство с нимфой.

– Я пишу стихи, – сказала она Павлу. – Хотите послушать какие-нибудь?

Милан согласился, и Ребека протянула ему бювар в перламутровом переплете, с инкрустированными на нем водяными лилиями и филигранными замочками сбоку. Ребека начала громко читать Павлу стихотворение о любви, и тут налетевший порыв ветра вырвал страницу у нее из рук. Вместо того чтобы броситься за ней, Ребека сделала несколько балетных па и поймала страницу на лету. Милан смотрел на нее с восхищением.

– Я всегда хотела стать балериной и поэтессой, – сказала ему Ребека. – Когда я была совсем девочкой, я ездила однажды с дедушкой и бабушкой в Европу. Мы ходили в лучшие театры и видели самых знаменитых балерин и танцовщиков: Анну Павлову в Лондоне, Вацлава Нижинского в Париже. Но больше всего я люблю Айседору Дункан. С тех пор как я увидела ее в Нью-Йорке, она стала моим идолом. В Пуэрто-Рико ее никто не знает, авангардные течения доходят до нас с опозданием. Поэтому мне так хочется, чтобы именно вы сделали проект нашего дома. Вы можете приобщить нас к тайнам современного искусства.

Павел слушал ее, не смея поднять усеянное оспинами лицо, чтобы не встретиться с ней взглядом. Он слышал, что Ребека – хозяйка литературного салона, который посещает «золотая молодежь» Сан-Хуана: молодые люди из буржуазных семей со склонностью к литературе и искусству. Те, кто много путешествовали по Европе, знали толк в винах и сырах, могли сымпровизировать на фортепиано что-то под Шуберта, без акцента говорили по-французски, и, самое главное, кому, чтобы жить, не надо было работать. Искусство нравилось им, потому что этим людям хотелось быть красивыми духовно и физически: носить красивую одежду, ходить туда, где красиво, а также красиво мыслить и отличаться пониманием прекрасного.