Дмитрий Савочкин - Марк Шейдер

После недолгих размышлений я решаю колоть в паховую вену.

– Вообще, в Советской армии была пестрая толпа уродов со всех концов Евразии. И у всех какое-то свое дерьмо было, – Рустам задумывается на минуту и продолжает: – Знаешь, я вот помню, со всеми, даже с совсем уж потерянными чурками можно было найти общий язык. Но только не с чеченами. Эти твари всегда были себе на уме, держались обособленно, доверяли только своим. И никого, кроме других чеченов, за людей не считали. Так вот, у них было одно дерьмо…

Когда-нибудь, наверное, я стану еще одной историей Рустама. «Когда-то у меня был друг – мент, который сошел с ума и стал колоть себе ширь в паховую вену». Я затягиваю ремень вокруг ноги потуже, еще раз протираю ваткой место будущего укола, еще раз нажимаю на шток шприца, чтоб увидеть фонтанчик жидкости.

Все, я все сделал.

Пора колоть.

Я осторожно ввожу шприц в вену и медленно нажимаю на шток до самого упора.

Эта старая поговорка, насчет того, что ты всегда губишь тех, кого любишь, что ж, она работает в обе стороны.

Она точно работает в обе стороны.

Уколовшись, я словно взлетел над собой – и надо всем, что меня окружало. Я взлетел над этим б*дским городом, над всем б*дским Западным Донбассом, над всей б*дской Днепропетровской областью и даже б*дской Украиной. Я вдруг увидел всех людей, которые были в радиусе нескольких сотен километров, всех, кто стоял, сидел или лежал на своей тахте, только что уколовшись ширью. Но главное: я увидел себя.

Обоих.

Вот один я – лежащий на тахте, правая рука безвольно повисла, левая согнута в локте, голова откинута, тело, которым нельзя пока управлять. И вот другой я – выхожу из забоя, черный, как украинская ночь, стою в клети вместе с другими такими же чумазыми работягами. Я почувствовал оба свои тела, так, как будто я и вправду четырехрукое и двухголовое чудовище, и почувствовал еще кое-что.

У меня теперь общая память.

Одна на нас двоих.

И одна на нас двоих боль.

Я вдруг вспомнил лицо. Лицо той женщины, которая шла из магазина домой посреди ночи. Лицо, которое она повернула ко мне. Лицо, которое навеки застыло после того, как я всадил пулю ей чуть левее позвоночника.

Это лицо Ханны.

Одно мое тело продолжает лежать на тахте, обездвиженное, второе сгибается, словно от резкой боли в животе. Вокруг меня шахтеры начинают что-то говорить, нагибаются ко мне, спрашивают, все ли со мной в порядке, кто-то уже кричит, чтоб позвали врача. Одно мое тело остается на тахте, второе начинает махать руками и шевелить губами, чтобы сказать, что все нормально, одно может идти само.

В смысле, тело.

Одно мое тело все так же на тахте, не меняет положения, второе плавно передвигает ногами, почти не видя дороги перед собой, пытаясь вспомнить, когда оно видело Ханну последний раз.

Живой.

Улыбающейся.

Ханну, размахивающую руками.

Ханну, прикрывающую раскосые глаза.

Ханну, которую я любил.

Одно мое тело по-прежнему на тахте, второе, помывшись и одевшись, стоит за проходной завода, ожидая команды. Ожидая решения. Ожидая приказа, который мое «я» пошлет его рукам и ногам.

И я посылаю его.

Мое второе тело идет проститься с Ханной.

Забавно, но я никогда не понимал, зачем это нужно. Ведь умершему-то уже в любом случае все равно. Ему нет никакой разницы, кто придет с ним проститься и придет ли вообще хоть кто-нибудь. Ему безразлично, какие у него будут похороны и будут ли эти похороны вообще. По большому счету, ему безразлично даже, будет ли он закопан в землю или его бросят на обочине донбасской дороги на съедение собакам.

Единственное, зачем существуют все эти прощания, похороны, торжественное погружение гроба, – мы, те, кто еще жив, должны еще раз пострадать и помучаться. Всем надо идти со скорбными лицами, родственникам плакать.

– Вы – родственник? – спрашивает меня девочка за стойкой городской больницы.

– Я? – не понимаю я.

– Вы – родственник? – еще раз повторяет она. – В морг вход разрешен только родственникам.

– Да, я… я жених, – говорю я.

Лично мне всегда по душе были негритянские, нью-орлеанские похороны, такие, какими их показывают в кино. Когда все поют, пляшут и прыгают вокруг гроба с веселыми лицами. Ведь подавляющая часть человечества верит, что после смерти человек попадает в лучший мир.

Подавляющая – но только не я.

Я знаю, что после смерти человек попадает в забой.

Навсегда.

Ханну выкатывают на стандартной каталке, прикрытую простыней. Санитары не перестают жевать ни на секунду, даже тогда, когда один из них отбрасывает простыню, показывая мне Ханну.