Дмитрий Савочкин - Марк Шейдер

И именно тогда подвернулась эта работа.

Я стал координатором действий по предотвращению и уменьшению негативных последствий экстренных ситуаций на угледобывающих предприятиях со стороны концерна «Западдонбассуголь».

Две бутылки пива стоят на столе, открытые для меня парнями из Мукачево, а я чувствую вкус угольной пыли и начинаю отхаркивать слизь. Я не знаю этих ребят и не понимаю, зачем они сюда приехали. Это какие-то дальние родственники моих дальних родственников, и они говорят, что приехали на Донбасс «на заработки», но для меня остается загадкой, какие именно заработки они рассчитывают здесь найти. Мне кажется, что работы здесь не хватает даже для местных, но, видимо, у них там, в Мукачево, еще тяжелее. Они собирались остановиться у какой-то мифической Ханны, но потерялись и нашли где-то мои координаты. Они рассказывают мне, что дважды в год – после того как заканчивается посевная и после того как заканчивается уборочная – во Львове невозможно купить билеты на восток. Не имеет значения, куда именно, – просто на восток. Все поезда идут забитыми, вне зависимости от того, направляются ли они в Харьков, Донецк, Кривой Рог, Луганск, Запорожье или Днепропетровск. Они видели своими глазами, как люди ехали на крыше вагона. Вся Западная Украина едет на восток.

На заработки.

Если ты в этот момент хочешь поехать в гости к родственникам, живущим восточнее тебя, скажем, навестить Ханну, тебе надо ехать на юг или, скорее, на север, куда-нибудь на Волынь, в Луцк или даже в Беларусь. Затем – на восток, до Киева, Чернигова или Гомеля. Затем – до Сум, Шостки или сразу на юг, в сторону Крыма.

Именно так ехали они.

Они тревожно смотрят на мой носовой платок, в который я отхаркиваю слизь, и спрашивают меня, все ли со мной в порядке?

Со мной?

О, да, со мной все в порядке – спасибо, что спросили. Со мной все замечательно. Со мной все лучше и быть не может, разве по мне не заметно?

– Вообще-то не особенно.

Они просят меня рассказать о работе. Они хотят знать, что представляют собой шахтерские будни. Они спрашивают меня: на что похож забой? Без секунды задержки я отвечаю вопросом на вопрос:

– Как вы представляете себе ад?

Ну да, да, тот самый ад, который описывали все эти сраные философы и теологи прошлого. Ад, в котором девять кругов и вечные муки, место, из которого нет выхода. Тот самый ад. Ад, в котором оказываются только те, кто плохо себя вел.

Как вы его себе представляете?

Забой начинается с клети. Огромная двухэтажная корзина из стальной арматуры, перетянутой чем-то похожим на сетку рабица. В клеть забивается несколько десятков человек, мы стоим плотно, как в переполненном автобусе, дышим друг другу в лицо, и, хотя каждый в этот момент пытается думать о чем-то другом, даже годы работы в забое не избавят твое сердце от замирания каждый раз, когда клеть будет вздрагивать.

Мы напоминаем рубленую картошку во фритюрнице.

Стволовые дают отмашку, и клеть постепенно приходит в движение. Сначала она набирает скорость, но вот уже движется ровно, секунда за секундой погружаясь вниз – в темноту. Какое-то время сверху тебе еще видно лучи дневного света, но спустя минуту они превращаются в точку и исчезают вовсе. В клети горят безопасные лампы, и мы, один за другим, включаем коногонки. Кажется, что погружение длится вечность. Хотя мы движемся не слишком быстро, рассматривая стены ствола, я чувствую, как мой желудок подкатывает к горлу. Словно я ищу глазами надпись, когда-то сделанную здесь кем-то и будто стертую кем-то другим.

В конце концов клеть останавливается. Один за другим мы выбираемся из нее и осматриваемся. Даже если ты проработал в забое несколько десятков лет, ты не сможешь избавиться от этого чувства каждый раз, когда ступаешь на дно шурфа.

Этого чувства.

Его нельзя объяснить, как нельзя объяснить оргазм или укол героина. Выходя из клети, пусть на микроскопическую долю секунды, ты вдруг почувствуешь, что находишься на глубине трехсот метров, под невероятно толстым слоем породы, в узеньком проходе, прорубленном в базальтовых отложениях, и все, что тебя окружает – все это великолепие безопасности труда и технологизации рабочего процесса, – не стоит и ломаного гроша против любого, самого мизерного, сдвига земной коры. На микроскопическую долю секунды ты вдруг ощутишь себя рыжим муравьем в подполе непонятно какого этажа гигантского небоскреба.

Дальше – дорога к лаве. Обычно грозы под землей ходят пешком, но нашей бригаде до места разработки добираться несколько километров, поэтому мы запрыгиваем сверху на вагонетку и бесконечно долго едем сквозь забой. Сколько видит глаз впереди – темень, сколько видит глаз сзади – темень, справа и слева от тебя – непрерывная темень. Темноту прорезает только луч фар да свет коногонок на наших касках, но он тоже не отходит от вагонетки далеко, пугливо жмется к людям. В забое невероятно жарко, но раздеваться пока нельзя, и мы все паримся в своих униформах, обмахиваясь подручными средствами. Очень душно, совершенно нечем дышать. Даже развешенные вдоль нашей дороги чугунные ванны с водой не облегчают дыхание. Собственно, они подвешены здесь совсем не для этого, их задача – в случае взрыва переворачиваться и собирать капельками воды витающую вокруг угольную пыль. Сначала кажется, что за исключением скрипа колес и шума работы механизма вагонетки в забое стоит абсолютная тишина. Но это не так. Стоит прислушаться, и ты даже не услышишь, а, скорее, почувствуешь, что сама земля вокруг тебя будто что-то пытается рассказать, она чуть слышно шипит и скрипит, а время от времени даже бьет, очень гулко, тихо, но вполне ощутимо. Через несколько минут такой дороги начинает казаться, что мы, те, кто сидит в этой вагонетке, – единственные люди во всей Вселенной, что, кроме нас, этой вагонетки и этого бесконечного туннеля, не существует ничего, и мы будем ехать на ней до тех пор, пока история не закончится. Ведь должна же она когда-нибудь закончиться?