Александр Чудаков - Сборник памяти

Почти убежден, что Владимир Рецептер, работая над замечательным (и, увы, недооцененным критикой и публикой) мемуарным романом (его полная версия недавно выпущена «Вагриусом» под названием «Жизнь и приключения артистов БДТ»), опирался на давние записи. Но даже если в данном случае я ошибаюсь, даже если иные из ныне являющихся на свет достойных и глубоких русских книг о второй половине ХХ века написаны только по памяти, дела это не меняет. Кажется, сама память была другой, если угодно – «дневниковой», сопряженной с твердым сознанием твоей (сегодня – участника событий, собеседника тех, коему предначертано уйти раньше, чем тебе; годы спустя – мемуариста) включенности в историю.

Может показаться, что для автора романа-идиллии «Ложится мгла на старые ступени» история (и принадлежность ей) менее важна, чем природный мир или мир «вещный». Но это ложное противопоставление. Читая роман, мы ни на минуту не забываем, что основные его события, те, о которых вспоминает рассказчик (и стоящий за ним автор), происходят во вполне определенное время – военные и послевоенные (позднесталинские) годы. Время это постоянно противопоставляется другим эпохам – от докатастрофной до 70-х годов ХХ века. Всякая «вещь» у Чудакова имеет историческое и человеческое измерение. Она – плод рук человеческих (умелых или неумелых), она не только знак, но и неотъемлемая часть времени. Ровно так же мир природы не отделен от истории, но сопряжен с ней. Часто трагически – человеческое вмешательство губит первозданную красоту, уничтожает животных или растения. Точно так же дурная человеческая воля уродует социальный уклад, сводит на нет культуру, искажает людские души, ломает судьбы, попросту убивает людей. Оскудение природы, скукоживание культуры и расчеловечивание человека суть разные, но взаимообусловленные составляющие одного страшного процесса, противостоять которому стремятся (кто более, кто менее сознательно) любимые герои Чудакова и, разумеется, сам рассказчик. Такое возможно только для людей, живущих в истории. Пребывание в истории вовсе не равно приятию той действительности, которую только в тяжелом бреду можно счесть «разумной». Пребывание в истории означает доверие к Творцу и к человеку как Его творению, надежду на будущее восстановление норм (совсем не факт, что близкое – об этом герою не раз говорит дед) и осознание тех невосполнимых утрат, что уже случились и еще случатся.

Неловко повторять то, что я писал прежде о романе Чудакова [128]. Хотелось бы лишь подчеркнуть, что тема сохранения России под коммунистическим игом неотделима в романе от темы непоправимых потерь – природных, культурных, «бытовых», духовных, человеческих. При обсуждении романа звучали вопросы: что сталось со сверходаренным двоюродным братом рассказчика Вовкой? Почему так худо сложились судьбы иных детей и внуков идеального деда? Почему в семье рассказчика с легким презрением смотрят на эвакуированных неумех и не спешат всех их облагодетельствовать? Ответы просты, горьки и проговорены (иное умолчание стоит слов) самим автором. Потому что бывают такие обстоятельства (история на них щедра не только в России и в ХХ веке, но мы-то говорим о своем), когда самые добрые, честные, умные, сильные люди оказываются не в состоянии помочь тем, кто встретился им на жизненном пути, своим родным и друзьям, самим себе. От человека зависит многое, но жертвами войн, государственного террора, уголовщины, стихийных бедствий или несчастных случаев становятся не только слабые, безвольные, «обреченные». (Как тут не вспомнить трагическую кончину самого Александра Павловича.) Дед рассказчика (и автора), проживший большую жизнь, сохранивший веру, не отступивший от высшего нравственного закона, сумевший сберечь семью, сделавший много добра (однако, с чьей-то точки зрения, получается, что маловато – ох, строги мы бываем!), умирает хоть и на Святой неделе, но с сознанием глубокой личной вины перед женой (наверно, не только перед ней, но и перед несчастливыми детьми и внуками, о которых пекутся сердобольные литераторы) и не находя прощения для тех, кто «отобрали сад, дом, отца, братьев… отняли Россию». «И в последние мои дни нет у меня к ним христианского чувства. Неизбывный грех. Не могу в душе моей найти им прощения. Грех мой великий».

Повернется ли язык попрекнуть этим грехом деда? А заодно и внука, что, стоя над его могилой, мысленно произносит – а потом пишет в романе: «Я ненавижу, я люблю то же, что и ты. Ты был прав во всем»? Ненависть – дурное чувство. Ненависть – чувство, прямо противоречащее всему душевному строю Александра Павловича, его доброжелательности и жизнелюбию, его открытости и сердечной теплоте, его дару «животворить» «наш свет». (Конечно, многомерное слово Жуковского относится ко всем «милым спутникам», но все же к А. П. оно как-то особенно подходит.) Но и клятвы верности над могилой деда (равно как и признания в ненависти к Лысенко) из романа не выкинуть. А значит, и из состава души его автора.