Александр Чудаков - Сборник памяти

На спецкурс я ходил аккуратно. А. П. рассказывал преимущественно о своем понимании структуры художественного текста, уделяя особое внимание его «предметному» уровню, – многое из услышанного тогда я вновь, разумеется, в претворенном виде, обнаруживал в его статьях, обнародованных позднее («Предметный мир Достоевского», 1980; «Вещь в мире Гоголя», 1985 и др.), звучали и мотивы будущей книги «Мир Чехова. Возникновение и утверждение» (1986) – например, любимая чудаковская мысль о «случайностности» чеховской детали. По ходу дела А. П. постоянно цитировал тексты, которые… скажем так, привычно было читать в машинописи, а отнюдь не слышать в аудиториях МГУ. К примеру: Буря! Ты армады гонишь / По разгневанным водам, / Тучи вьешь и мачты клонишь, / Прах подъемлешь к небесам. / Реки вспять ты обращаешь, / На скалы бросаешь понт… Здесь (отчетливо помню, с каким зримым удовольствием А. П. произносил эти стихи, буквально наслаждаясь их «вкусом» и звуком, артистично подчеркивая клокочущую энергию и в то же время какими-то полутонами сигнализируя о том, что «не все так просто») следовал обрыв. Аудитории предлагалось приблизительно датировать текст. Обращенная к тем, кто точно знает автора, просьба помолчать была излишней: «Бури» Ходасевича тогда не знал даже самый сведущий в русской поэзии на нашем курсе мой друг Коля (Николай Николаевич) Зубков, а Андрей (Леонидович) Зорин учился курсом старше на романо-германском отделении и на спецкурс А. П. не ходил. Потому и последовали две версии: XVIII век и 1820-е годы. Я ясно понимал, что такого быть не может, и обдумывал гипотезу, которая и сейчас кажется мне чуть менее нелепой: конец 1830-х – начало 1840-х, что-то околобенедиктовское (или пародирующее Бенедиктова). К счастью, мудрость эту я огласить не успел, потому что А. П. приостановил дискуссию, продолжив чтение: У старушки вырываешь / Ветхий вывернутый зонт. Он дочитал «Бурю», назвал поэта и довольно долго прояснял смысл его изощренной игры, балансирования на грани стилизации и пародии.

С не меньшим вдохновением А. П. читал Олейникова – и хотя его стихи я уже знал (спасибо тому же Андрею Зорину) и любил, до сих пор сотни раз перечитанные строки: Жареная рыбка, / Дорогой карась, / Где ваша улыбка, / Что была вчерась (и до трагического финала) или Молодец профессор Греков, / Исцелитель человеков! / Он умеет все исправить, / Хирургии властелин. / Честь имеем Вас поздравить / Со днем Ваших именин – для меня неотделимы от голоса Александра Павловича, его интонации и еле приметной мимики, мягкой улыбки, от его нежности к олейниковским персонажам и восторга от произнесения замечательных стихов.

Лучшие наши лекторы были к студентам гораздо снисходительнее, чем их менее яркие коллеги. Борис Андреевич Успенский (он читал нам «Историю русского литературного языка», то есть свою – тогда еще не получившую книжного обличья – концепцию; единственным пособием могли служить конспекты лекций), кажется, ставил «хорошо» за сам факт появления на экзамене. Валентин Евгеньевич Хализев на экзамене по теории литературы мне сказал что-то вроде: Андрей, я вас на НСО достаточно слушал. (В. Е. курировал секцию теории литературы, где во второй половине 1970-х – начале 1980-х кучковалась наша тогда очень большая и сплоченная студенческо-аспирантская компания, но либерализм его распространялся не только на завсегдатаев НСО.) Весьма мягок был и Александр Павлович – тем более, что спецкурс венчался не экзаменом, а зачетом. К зачету я, однако, готовился старательно и, кажется, пристойно ответил на ныне безнадежно забытые вопросы. (Вот ведь абсурд: что на экзамене по русской литературе второй трети XIX века достались Аксаков и «Пролог» Чернышевского – помню; как некая аспирантка-зарубежница добивалась от меня характеристики «Поминок по Финнегану», а я твердил, что английским владею худо, переводов нет, а о незнакомых текстах суждений не имею, – помню, а о чем отвечал Чудакову или Успенскому – не помню!) Но хотелось большего, и я начал излагать Александру Павловичу «свои» школярские идеи, что должны были, как мне казалось, скорректировать его концепцию. Во-первых, я не понимал, почему А. П. выделяет «предметный» уровень. (Как же, литература ведь состоит из слов, следственно, именно отобранные и надлежащим образом расставленные «слова» и создают тот самый «предметный мир» – о щенячий восторг неофита!) Во-вторых, мне не хватало «нижних» уровней – фоники, ритмики, синтаксиса (опять-таки: дай известно кому в руки Лотмана, он пол расшибет). А. П. с улыбкой заметил, что он и не думает отрицать стиховедение или изучение звукописи, что реальность этих уровней и необходимость их анализа и так ясна, а ракурс его раздумий несколько иной (и здесь важна именно тетрада – слово – предмет – сюжет – миридей ), а по «предметной» части был совершенно непреклонен: это особый уровень текста (и/или мировидения писателя).