Александр Чудаков - Сборник памяти

Анекдот из не столь уже недавнего прошлого: в самом начале перестройки мы были с ним в Амстердаме, и вот в студенческом клубе тамошний студент, узнав, что с ним рядом сам Чудаков, автор той самой «Поэтики Чехова», так обалдел, что никак не мог иначе это выразить – он сказал: – Позвольте Вам предложить сигарету с марихуаной. Саша сказал тогда, что в первый раз понял, что такое слава. «Поэтика Чехова» 1971 года, которая объяснила нам Чехова таким словом, как «случайностность» – не случайная случайность, а случайностность как возведенное в философскую степень качество бытия – термин, образованный автором книги, вероятно, по образцу немецкого философского словообразования.

Но, может быть, сказанное о бодром оптимизме – это внешнее впечатление? «И все они умерли» – заключительная глава романа-идиллии Александра Чудакова, названного блоковской строкой. Герой романа, личный герой, в последней главе погружен в мысль о смерти, и первоначальное название романа было – «Смерть деда». Не только, наверное, для меня роман стал открытием в человеке. Мемуариста Чудакова я знал, писателя не подозревал. А филолога, с его излюбленной темой предметного мира в литературе (с тем самым бобровым воротником) я стал узнавать, читая роман. Сколько в нем предметного мира – не литературного, а вынесенного из детства, биографического! Бесчисленные подробности быта ссыльного (или полуссыльного) населения в городке на границе России и Казахстана, где провел свое военное и послевоенное детство автор, – как косили, копали и варили мыло. Как можно было сохранить такую бездну подробностей в памяти? Такая память не бытовая и уже не только личная – писательская, художественная. С любовью к тому самому предметному миру, к человеческой материальной плоти мира.

А вообще роман – исторический. Не только картина эпохи в обилии подробностей, но свидетельство. Свидетельство о том, как русская жизнь сохранялась внутри советской в той полуссыльной среде, о которой я не знаю другого такого литературного свидетельства. Об этом не познанном литературой опыте.

«Смерть деда». Дед – первое и последнее слово романа. «Дед был очень силен». В первой главе в современном армреслинге он кладет руку кузнеца. Я видел, как Саша работает ломом – лед колет. Видел, как он строит дом своими руками. Дом (дача) вышел трехэтажный, вытянутый по вертикали, готический, как собор. Одна знакомая, увидев его, сказала: – Автопортрет.

Высокий, тяжелый, большой человек – этот образ входил и в работу филолога. Мощь физическая, наверное, передавшаяся от деда. Оттого и явление. Александр Чудаков мог стать профессиональным пловцом – знаменитый послевоенный пловец и тренер Леонид Мешков склонял его на эту карьеру. Не пошел – пошел в филологи.

Три года назад мы были в Михайловском и много плавали в приятно чистой Сороти. Он, конечно, отрывался и великодушно дожидался. Выйдя же из воды, облачался в белый костюм и галстук и делал доклад. Таков был стиль-человек.

«Немота перед кончиною подобает христианину». Эта некрасовская строка стоит последним словом романа-идиллии, озаглавленного строкой из Блока.

Когда человек умирает, изменяются его портреты», но это не о Саше Чудакове. Облик его остается неколебимым и в траурной окантовке.

Всегда казалось, а теперь еще сильнее ощущенье (Саша Чудаков держался архаической нормы): в том, как он жил и писал, неуклонно исполнялся утвержденный им некогда генеральный план; его работа, за столом и на земле, шла по разным направлениям, но все они должны были сойтись в далекой, одному ему видимой точке. Воля к целому – курсив Чудакова из последней его книги о Чехове.

Первой же была «Поэтика Чехова», одна из главных книг для начинавших тогда филологов. Написанная языком, столь же терминологически ответственным, сколь и свободным в выборе своих ресурсов из сфер, не имевших ничего общего с шаблонным «литведением», она повлияла на умы своим подходом, поступью изложения, концептуальным замахом. Она научала ценить самостояние как таковое.

«Сам» – было, наверное, одним из ключевых слов для этой фигуры. Он уважал и поддерживал работу, за которой стоял добытый собственными руками материал, угадывал человеко-часы, стоящие за литературоведческой гипотезой. Просиживая дни в пустынных химкинских залах, он выслеживал старую чеховиану, и одновременно в погонных метрах ветхой периодики отыскивались тайны ушедшей «среды», той, которая «заедала» людей прошлого и которую они перебарывали.