Владимир Шаров: «Мне ли не пожалеть…»

И тут лучшие и из кулаков, и из бедняков, и из партийцев, не говоря больше и единого худого слова, ударили по рукам, и сразу по всем русским деревням от края страны и до края стали эту райскую справедливость строить. Конечно, многое, потому что они были первые, получалось криво и косо, другое и вовсе не в тот огород, по русской привычке – эх, раззудись плечо – неизвестно зачем порушили тогда немало хорошего, нужного, и все же народ увидел в начатом такую невозможную мирскую правоту, и мирскую и божескую, что как бы и идти супротив никто думать не смел.

Работа шла очень споро, но вдруг посреди нее руки у кулаков опустились, сделалось им невмоготу. Ведь они, и отцы их, и деды год за годом против этой красоты шли. Худо, тошно им стало, как никогда еще, даже в лагере, не было, и, чтобы найти себе облегчение, пошли они по соседям возвращать обратно, что снесли в их дворы бедняки. Но это было меньше меньшего, и, раздав все: свое и чужое, – начали они писаться в очередь к уполномоченным НКВД, смерти себе просить за то, что поколение за поколением шли против «мира», поколение за поколением вредили, гадили своей же общине, тем, кого сами своими звали. Незаслуженно малым показалось им, что выпало на их долю. Много больше должны они были вынести, но и тогда вряд ли бы расплатились.

Какой же правой, говорили они теперь, была партия, которая мечтала им этот грех отпустить, силой отпустить. Разве отдали бы они без силы хотя бы гран им принадлежащего? Они Бога забыли, забыли о воскресении, и вот партия пыталась освободить их от того богатства, с которым, как сказано в Библии, легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем человеку в царствие небесное. Господи, их от всего этого хотели очистить, оправдать, отмолить, хотели открыть дверь, которая прежде была для них за семью печатями, они же дар приняли за проклятье, партию, своего благодетеля, тысячу раз на тысячу во всеуслышание дьявольской объявили.

Но и тем, кто был из комбедовцев, своих соседей, с кем прежде вместе пил брагу и пиво, с кем вместе на посиделки бегал и детей крестил, а потом, когда случай выпал, их же пограбил, – на пользу чужое добро не пошло. Не сумели они им распорядиться, растратили и растранжирили. Для всех это огромный урок был – что есть разное добро, одно Богу угодно, и путь, как нажить это добро, Богу тоже угоден, другое же – нет. Было оно и всегда будет ворованным и растечется между пальцами, сколько его ни удерживай. Каждому свое, сказал им Господь, и невозможно было от этого ни уйти, ни укрыться, ни схорониться, ни спрятаться, так и стояло Слово Господа перед ними: «Это праведно и хорошо, а это неправедно и нехорошо и никогда хорошо не будет».

Партии тогда открылось, каким честным и замечательным народом ей суждено управлять, как хорошо он все понимает и как все ему легко и просто можно объяснить. Надо только быть с ним справедливым и искренним, не бояться говорить правду, одну правду. Еще вчера партия боялась признать свою ошибку, а сегодня этот самый народ стоял перед ней, перед партией на коленях и каялся, что убивал партийцев, считал их лютее нечистой силы, их, думающих лишь об общем благе. Он плакал и молил простить его, не судить, что он так долго и так плохо понимал генеральную линию, не отдал все сам, держался, цеплялся за нажитое, как последний куркуль. Все себе, все под себя хотел запихнуть, будто только этот мир и есть, а Бога нет вовсе.

Кампания покаяния партии перед народом, очень скоро ставшая покаянием одной части народа перед другой, а потом и общим покаянием народа перед партией, естественно, подробно освещалась центральной, особенно же местной печатью. Районные и сельские многотиражки, те просто подряд многие месяцы от первой страницы до последней были заполнены разными покаяниями – этого требовал каждый подписчик. Штатные и внештатные корреспонденты по утвержденному маршруту объезжали деревню за деревней, село за селом, а спустя несколько дней в газете появлялось подробнейшее сообщение, как, с чего там началось покаяние, как оно шло, с именами, фамилиями, историями жизни крестьян, с полной историей деревни, а также с многочисленными местными былями и небылицами. Материалы были очень живые, и номера раскупались на ура.

Даже в столичных «Правде» и «Известиях», вынужденных печатать по большей части сухие выжимки, можно было найти до крайности занятные материалы. Вообще, хотя прямо это и не говорилось, шло фантастическое собирание всего, что народ думал о себе, о своем прошлом, настоящем, о будущем, – всего, что он за долгую жизнь сумел придумать и полюбить. Сказки, поговорки, прибаутки и присказки, частушки и заговоры, разнообразнейшие обряды – все-все сюда попадало, и действительно, если бы кому-нибудь пришло в голову эти газеты найти и не спеша, номер за номером, как корреспонденты объезжали деревни, прочесть, думаю, что в конце он бы мог сказать, что понимает, что такое народ. Я, конечно, читать местные газеты, кроме «Кимрской правды», возможности не имел, но, подобно многим другим, был счастлив, что теперь бояться нечего: устная народная культура не исчезнет, не потонет в небытии.