Владимир Шаров - «Мне ли не пожалеть…»

Всех нас опьянила свобода, и, войдя в город, никуда дальше в тот день они идти уже не захотели. Я ничего не мог с ними поделать, как я ни уговаривал, как ни убеждал их, они меня не слушались. Я кричал, плакал, молил, я грозил им самыми страшными карами, но они не обращали на мои слова внимания. В Кимрах тогда проходили репетиции октябрьских торжеств; город весь был украшен красными флагами, по улицам то там, то здесь под теми же красными знаменами маршировали колонны школьников, рабочие местной меховой фабрики и промкооперации. Это не имело к нам ни малейшего отношения, но при виде демонстрантов глаза моих быков снова налились кровью и они, будто на какой-нибудь корриде, набросились на несчастных, в одно мгновение разогнав их. Не успокоившись на этом, они принялись с остервенением рвать и топтать копытами красные тряпки. Впрочем, несмотря на то, что нам сейчас приписывают, ни один человек тогда не был ни убит, ни покалечен.

Потом они принялись захватывать здания, в которых помещались государственные учреждения, почту, телеграф, отделение банка, установили свою охрану на мосту через Волгу. Все это они делали сами, я их тут ничему не учил, это словно было у них в крови. Правда, здания, о которых я говорю, как и уездный комитет партии, будто нарочно были помечены красными флагами, и, возможно, объяснение в этом.

Повторяю, что тогда я никоим образом ими не командовал, хотя не решусь отказать в разумности их действиям. Разделившись на небольшие отряды, они взбирались по лестницам на вторые, на третьи этажи, врывались в кабинеты и там крушили что только можно: наколов на рога, выкидывали в окна пишущие машинки, разбивали копытами телефонные и телеграфные аппараты, вырывали из стен провода спецсвязи, но людей они не трогали, даже уездного секретаря райкома не тронули, лишь согнали городское начальство в каменный сарай и заперли, чтобы они не могли шпионить или организовать сопротивление. И то это посоветовал им я, они же готовы были простить всех, всех и каждого, зла они не держали ни на кого.

Захватив город, бычки и телицы успокоились, они, похоже, верили, что если так же поступят и их собратья в остальных уездах, то мир сам собой сразу сделается справедлив. Они никому не хотели ничего навязывать, никуда не хотели идти, даже помогать никому не хотели; они и вправду считали, что каждый должен жить, как считает нужным. Возможно, неподдельная любовь сотен и сотен коров к своим хозяйкам убедила их, что не все в мире столь просто, и многие из быков, я это доподлинно знаю, скоро начали раскаиваться, что повели домашнюю скотину за собой. Позже им довелось увидеть, как эти коровы на их глазах гибли, и, умирая, быки только о том и могли говорить, что виновны в их смерти и это тот грех, который Господь им никогда не отпустит. Но это было позже, пока же в городе шло форменное братание людей и животных, и я, понимая, насколько важно, чтобы все и дальше обошлось без крови и жертв, дал указание, чтобы обе городские булочные работали в три смены и чтобы вообще везде, где могли, пекли хлеб дома, дабы каждый был накормлен досыта.

Утро в городе началось с одного из самых трогательных зрелищ, каких мне в жизни случалось быть свидетелем: из домов, из лавок, из обеих пекарен выносились целые противни еще горячего хлеба и щедро, из рук, дети и взрослые, мужчины и женщины, даже древние старики – словом, все наперегонки спешили накормить животных, гладили их, называли ласковыми именами, обнимали за шею, целовали в губы, говорили: «Боже, какой ты у меня худой – кожа да кости», – и так, обняв, плакали вместе с ними.

Не знаю, что повлияло больше: обилие еды или любовь, но животные оправлялись очень быстро и теперь были уверены, что благодаря своей численности и решительности смогут отстоять город. Между тем то и дело возникали слухи, что Кимры скоро окружат и начнут штурмовать регулярные войска. Ко мне чуть ли не каждый час приводили кого-нибудь, кто утверждал, что воочию видел хоронящихся за ближайшими холмами солдат в защитной форме, но всякий раз это оказывалось фантазией, и в городе снова возникала надежда, что, может быть, все обойдется. Впрочем, разумные люди понимали, что никогда московские власти не примирятся с потерей города, находящегося лишь в ста километрах от Кремля.

Надо сказать, что быки теперь и вправду были очень сильны и готовы на самую отчаянную оборону. Москва через лазутчиков это знала, и, может быть, здесь – объяснение, почему первые воинские части появились рядом с Кимрами только на седьмые сутки после захвата города. Главную роль при штурме Кимр должна была сыграть дивизия им. Дзержинского, элитное армейское соединение, лучше всего обученное и использовавшееся лишь при особо опасных заданиях. Дивизия развертывалась не спеша: трое суток прошло, пока она обложила целиком город и окопалась на окружающих Кимры холмах, а также у моста через Волгу. Теперь в город нельзя было ни войти, ни выйти, но люди продолжали надеяться, уговаривая себя, что штурма не будет, дело кончится осадой, а потом переговорами и миром.